Радуга
Шрифт:
Хотела Розалия объяснить все по порядку, но не успела. Йонас поднял кулак да двинул ее в челюсть.
— Потаскуха!
Шлепнулась Розалия на спину и, не шелохнувшись, лежала в борозде — ждала, что будет дальше. Господи, как хорошо, что хоть во сне Умник Йонас ее приревновал. Но почему... почему челюсть так болит и голова кружится?..
— С кем была?
— С Мешкяле, — ответила Розалия и снова принялась ждать... Ждала, преисполнившись счастья, что Йонас врежет ей еще. Не дождавшись, заплакала. Йонас же голову низко свесил, потом сам упал. Тут же, рядом, под правой грудью Розалии. Будто поросенок голодный стал носом картошку рыть. Все выше, выше, прижимаясь всем телом, пока Розалия не обрела силу рук, не схватила его голову да не почувствовала соленость губ и колючесть усов... как в старое
Ох, и узнала же своего работягу Розалия. Узнала. Ох, и вспомнил же Умник Йонас, каким он был молодым да глупым.
Приходи девица, вскоре, Поплывем с тобой за море! —тянули хористы Кряуняле с высот городища, содрогая облака.
— Ах, чтоб тебя черти... как славно, что ты вернулся, Йонулис, родной мой, — шептала Розалия, мечась в борозде картошки и не зная уже, кого за свое счастье благодарить: небеса, пекло или эту ведьму Фатиму, которая вчера ей по руке ворожила.
17
Когда Умник Йонас, потеряв голову, ласкал свою Розалию, остальные одиннадцать землекопов и двенадцатая Стасе все еще сидели за гумном Рилишкиса. В пустые дома идти не хотелось, а забираться на городище к своим бабам и песни шаулисов да павасарининков слушать гордость не позволяла. Нет уж. Чтоб каждый дурак над тобой издевался... Ведь никогда еще кукучяйские работяги такого сраму не знали. Вернись ты мне с работ в самый разгар лета без гроша в кармане. Пешком, голодные, будто волки. Избитые, искалеченные. Угрюмые, без зубов и без одного из своих. Без Пятраса Летулиса. Много ли надо, чтоб Йонас Кулешюс при виде их заиграл бы похоронный марш, а бабы начали плач и скрежет зубом?.. Сто крат лучше вместе перевести дух после дороги и подождать, пока догорит костер, пока павасарининки с шаулисами перебесятся, пока бабы, домой вернувшись, детей спать уложат и сами хоть часок соснут... Вот тогда самое время будет дверь избы приоткрыть и, прильнув к ногам своей супруги, тихонько сказать «Не бойся. Не вор. Свой. Дай сперва перекусить, а потом — будь что будет... Я — твой, ты — моя, или — давай спать да сны смотреть. Может, во сне папоротников цветик найдем?» Так рассуждал глава землекопов Альбинас Кибис, никогда сам не падавший духом и умевший другим настроение поднять. Увы, на сей раз ему что-то не везло. Умник Йонас первым попросился, чтобы его отпустили домой. По своему «радию», дескать, соскучился, по московской волне... Что с ним поделаешь? Ведь всех работяг возрастом старше. Для него баба — была не была. Он — человек разума. С ним не поспоришь. Пришлось отпустить.
Пробежал час, другой. Теперь нервы Стасе стали пошаливать. Когда на городище хор Кряуняле затянул «Покачайся, уточка, на волнах озерных», не выдержало ее сердце, зарыдала девка, уткнувшись носом в плечо Алексюса. Что с ней поделаешь? Какими словами уймешь? Кому-кому, а ей-то ведь тяжелее всех. Ни крыши над головой, ни работенки... И прижаться не к кому. И так всю дорогу ни разу слез не показывала. А, чтоб вы комариками подавились, лаумы Кряуняле. Нашли место и время такую жалобную песню затянуть. Хоть полезай на городище да глотки всем этим хористкам заткни. По очереди.
Хорошо еще, что Алексюс Тарулис убедил Стасе идти переночевать к его мамаше — в баньку Швецкуса.
Когда они исчезли в темноте, настроение мужиков окончательно испортилось, и поэтому Кибис приказал бездетному Мейронасу отправиться к Альтману за бутылочкой.
— Хочешь не хочешь! Ты из нас самый богатый. Твои дети не будут из-за куска хлеба реветь. Возьми в долг, если не найдешь, где твоя баба деньги прячет.
Ни слова не сказал Мейронас. Спустился с пригорка и через минуту вернулся — не с одной, а с целыми двумя бутылками.
Выпили работяги чертово зелье из тоненького
горлышка, встряхнулись, будто лошади после долгой дороги... Усталости как не бывало. В глазах светлей и даже в голове.— А почему нам на городище не взобраться? Мы что, прокаженные или воры? Или мы чужим потом кормимся?
— Верно говоришь. Айда! Пускай только попробует кто нас задеть. Зубов не соберет.
— Пошли!
И пустились работяги гуськом по полю. Первым — Кибис. Последним — Кратулис. И поскольку последнему никто на пятки не наступал, то доброволец отставать начал. Не с дурным умыслом. Нет. Сил не оставалось в ногах. Гибкости в суставах. Ведь в этой компании он по возрасту второй после Умника Йонаса. Лишь на год того моложе. Вдобавок — вдовец. Умник Йонас с Розалией лишь семерых детей в мир батраками пустили (и все, слова богу, сами себя кормят), а вот они с Милюте — тринадцать!.. И трое все еще дома у него на шее сидят. Ложишься, встаешь, и все про них думаешь. Что делать теперь, когда с пустыми руками вернулся? Как в их голубые глазенки посмотреть? Чувствуешь ли, Милюте, лежа под песчаной периной на высокой кукучяйской горке, как переживает твой Юозапас?
Когда мужики двинулись мимо кладбища, сердце у Кратулиса не выдержало. Впервые за девять лет нестерпимо захотелось обнять могилу Милюте и выплакаться... Мужики топали дальше, а Кратулис через брешь в ограде юркнул на кладбище. Долго искал могилу. И во весь рост, и на четвереньках. Вспотел, но отыскать никак не мог. Потому обнял первую попавшуюся, побольше заросшую травой. Та или не та — разве это важно? Всюду ведь здесь покоились родичи босяков Кратулисов. Целыми поколениями. Вовремя и некстати ушедшие из мира сего. Любимые и нелюбимые, далекие и близкие, но все в равной мере оплаканные... Увы. На сей раз слезы не текли. Наверное, все соленым потом вышли, и потому так болели глаза у добровольца.
Кратулис положил голову на лужайку, трижды сказал: «Милюте» и закрыл глаза. Проспал бы до утра, но Милюте... Ласковой травинкой к щеке прильнула и защелестела:
— Вставай, пьянчужка! За детьми присмотри. Успеешь намиловаться...
Вскочил Кратулис с земли будто ошпаренный и побежал домой. Перетрухнув, ожидая дурных вестей. Дом оказался пустым, полным сквозняков и чужих кошек. Ни одного ребенка из троих. Побежал бы сломя голову к городищу, но возле корчмы из открытого окна окликнул его господин Альтман:
— О, господин Юозас! Присаживайся, гостем будешь.
— А моих ужаков ты не видал?
— Ой, нет, господин Юозас. И мои, и твои — все там... Альтман махнул на городище, с которого доносились уже не песни, а женский визг и мужское перехрюкиванье. — Найдутся, никуда не денутся. Пускай еще папоротников цвет поищут.
— Да отцвел уже. Светает.
— Ничего, господин Юозас, пока молоды, пока глупы — пускай ищут. Наберись терпения. Присаживайся.
Альтман сунул ему под нос распечатанную коробочку папирос. Кратулис выковырял папиросочку, поколотил о ноготь большого пальца, присел на лавочку под окном и, дождавшись огня, затянулся дымом. Затянулся, проглотил, зажмурился. Альтман ждал, пока Кратулис дым выпустит. Не дождавшись, сам выдохнул:
— Значит, вернулись, господин Юозас?
— Вернулись, господин Альтман.
— Так давай рассказывай, господин Юозас, как там было.
— Да нечего рассказывать, господин Альтман. Бастовали. Дрались. И с длинным носом домой вернулись. Хотели Урбонаса за глотку взять... Но за его правду конная полиция выступила, а за нашу — только жемайтийские жаворонки. Долго не побастуешь с пустыми кишками и пустыми руками. Только Пятраса Летулиса пробастовали...
— Худо, господин Юозас.
— Хуже и быть не может, господин Альтман.
— Что делать будем?
— А что посоветуешь?
— Ой, господин Юозас... будь я такой умный, давно бы сидел по правую руку от президента Сметоны.
— Пускай он на сухом суку повесится, холуй подрядчиков.
— Ой, чего от него желать, Юозас? Какое наше государство, такой и наш президент.
— Какое такое государство?
— Маленькое, господин Юозас.
— Кто тебе говорил?
— Я говорю.
— А ты попробуй, Альтман, его вдоль и поперек перейти. Пешком и не жрамши. Увидишь, какая маленькая наша Литва. Пропади она пропадом, какая большая. А ну ее к черту!