Радуга

— Молчок!

— Да разве это удивительно! Одна возлюбленная — пьяна, другая — молода да глупа, третья — в кутузке сидит.

— Хм.

— Может, имеешь желание со мной завтра папоротников цвет поискать, пока мой Йонас не вернулся? Как по-твоему, кавалерист? Общей бедой да общей радостью поделились бы. Мы же католики, между нами бабами говоря. Ведь любовь к ближнему — самое прекрасное из всех чувств, как говорит викарий Жиндулис.

— Тпру, гадина! — рявкнул Мешкяле, никак не справляясь со взмыленной кобылой, хоть возьми да вместе с ней сквозь землю провались.

Вот тогда и зацепился он взглядом за окошко кутузки, в котором пышным пионом цвела Фатима в алом платке.

— Глупых баб вздумала доить?

Фатима ничего не ответила. Только смотрела на него. Огромными черными глазищами. Даже дрожь баб проняла.

— Погади! Вытрясу я из тебя колдовство, лесная ведьма проклятая!

Фатима — ни слова.

— Ублюдок конокрада! Таборная шлюха!

— Раз своих баб не стесняешься — постеснялся бы своих детей, господин начальник! — рассвирепела Розалия.

Вот когда вздрогнул господин Болесловас. Рядышком, где падали с кобылы хлопья пены, — Гужасова Пракседа и Крауялисова Ева — ни живые, ни мертвые.

— А вам тут чего надо?

— Счастья, господин начальник, как и всем смертным, — ответила Розалия.

— Марш домой. Как вам не стыдно с глупыми бабами связываться?..

Пракседа низко опустила глаза и тут же убежала. Только Ева — ни с места.

— Тебе или стенке сказал?

— Чего тут раскричался, господин начальник? — спросила Ева, белая, как полотно. — Может, ты мне — отец? Может, я тебе — дочь?

— Боже мой!..

Зашушукались бабы, прикрывая глаза передниками. Хоть возьми и лопни от злого смеха. Одна беда, что ни смешинки не осталось.

Крауялисова Ева уже летела по огородам домой, будто вечерняя птица, оставив после себя зловещую тишину.

— Уродилась ли ромашка в Пашвяндре, Балис? — заговорила Фатима и вдруг, словно уколотый иголкой, заверещал ее младенец. — Как твоя подопечная держится? Дочка настоятеля-то? Женишься ты на ней или удочеришь?

— Хватит зубы скалить, ведьма! — едва слышно процедил Мешкяле и ускакал, пришпорив кобылу.

Один только Напалис услышал голос начальника, — очень уж тосковал он со вчерашнего дня по своим передним зубам... Хорошо колдунье Фатиме зубы скалить-то, когда они у нее такие белые. Без передних зубов Напалис совсем погиб: ни с соском чужой коровы совладать, ни с собственным языком... Эх.

Ни на шаг не отступали от кутузки бабы босяков. Ждали и дождались, пока Фатима, успокоив грудью своего малыша да сама выпив три яйца, снова повеселела и ясным голосом журавлихи спросила:

— Госпожа Розалия, не твой ли черед?

— Мой.

— Тогда подойди поближе и карту сними.

— Может, не стоит, Фатима. Чует мое сердце, полицейский жеребец не даст тебе хорошую карту бросить. Чтоб было быстрей, попробуй лучше по моей руке сказать, что меня ждет, с чем останусь да чем сердце утешу... — И, не дожидаясь ответа, высоко подняла обе ладони. Землистые, задубелые, в коричневых, зеленых и желтых пятнах.

— Да ничего не видать!

— Читай. Глаза для чего господь дал?

— А чего бы ты хотела, Розалия?

— Угадай.

— Сколько детей у тебя?

— Семеро.

— Вижу, что не врешь. Тогда и я тебе скажу чистую правду. Еще двух ребят дождешься, дорогая...

— О, Иисусе!.. Мать пресвятая.

Петронене первой захлебнулась от смеха, а вслед за ней — все бабы и дети босяков... Но недолго длился этот добрый смех. В самом его разгаре притащился Пурошюс с доской. За Пурошюсом — Микас и Фрикас, вооружившись резиновыми дубинками.

— Что ж, бабоньки, неужто и спать собрались в бороздах картошки, будто куры Альтмана? — крикнул Пурошюс, прикрыл нижнюю часть окошка кутузки доской, достал молоток и стал заколачивать гвозди.

— Ирод! Что делаешь?

— Что видишь, Розалия.

— А, чтоб тебе черти после смерти кипящую смолу с того конца вливали!

— Чую, чую, что по своему Йонасу стосковалась. Хе-хе-хе.

— Вернутся наши мужики, ждут тебя тумаки! — закричал изо всех сил Напалис.

— А за что, братец Напалис? За то, что берегу кривасальскую воровку, как зеницу своего нездорового ока? Может, забыл девятую заповедь божью — не желай у своего ближнего ни женщины, ни вола, ни барана, ни коровьего сосца?

— Заткни, Иуда Пурошюс, этой девятой заповедью свое днище! Меньше воздух будешь портить! — задыхаясь от ярости, кричал Напалис, и Розалия Умника Йонаса ничего ему больше не говорила, только гладила его непослушный вихор и шептала:

— Скоты, скоты...

Странным был этот день для Розалии. Куда бы ни шла, за что ни бралась — все не могла отвязаться от пророчества Фатимы, все глядела, прищурясь, на свои ладони и видела огромные поля, ржища, пастбища, стада овец и коров, и ее трясла дрожь, словно невесту перед первой ночью. А что вечером творилось, когда от кутузки долетела колыбельная Фатимы — то грустная, то веселая, то тоскливая... Прямо по сердцу резал ее голос. До поздней ночи слушала колыбельную Розалия, присев на порожек. От слез весь подол промок. А когда Фатима затихла, то и заснуть не могла. Не только дурные мысли одолевали. Не только. Ведь самая середина лета. Цветение лугов. Нос щекотали райские запахи, льющиеся в открытое окно. Уши — страстные беседы птиц. После полуночи прилетел соловей в сад Валюнене и залился трелью будто сумасшедший (пронюхал, проклятый, в которой избе Кукучяй баба одной любовью сыта). Даже комар с комарихой хоровод водил над вспотевшим носом. А ты? Ты-то что, Розалия? Задыхайся! Ворочайся с боку на бок. То кровать слишком широка, то слишком узка. То мороз по спине подирает, то прохлады хочется — пот прошиб. Едва глаза под утро сомкнула — петухи запели, будто бесы хором пьяных парней... В самую сладость сна, когда мужская рука скользнула по спине и робкий голос спросил:

— Розалия, может, соскучилась?..

Ах, боже милосердный, когда же это было? Когда? Ведь после этого проклятого шоссе месяц или два Йонас оправиться не может, валится с копыт, как извозчичья кляча. Одним только его умом живешь, между нами бабами говоря... Но все-таки хоть кое-какая надежда остается. Тут же, под боком, рукой потянуться. Хоть повздыхать можно, обняв его мудрую голову, хоть пожаловаться, притворившись нездоровой, или сон дурной рассказать. Господь милосердный, который в красном углу Чюжасов пребываешь, под самым потолком... Улыбаешься со святого, засиженного мухами образа да тычешь пальцем в свое окровавленное скорбящее сердце, побудь еще хоть раз человеком, спустись на землю и дай совет Розалии — как ей дотерпеть до осени, когда ее властелин Йонас, перешагнув порог, швырнет в угол выцветшую котомку, поздоровается с тобой по старому дедовскому обычаю и, вешая на крюк свою шапку да гладя ласковым взором свою «радию», подставит Розалии отвисшую губу, а та, хмелея от счастья и стаскивая сермягу с его плеч, прошепчет: «Ох, муженек без задних ног, куда я тебя дену?»

Нет, нет. Такого еще не бывало в жизни Розалии. Ах, Фатима-колдунья, зачем нарушила покой? Зачем разбудила угасшие было надежды? А может, ты просто посмеялась, ведьма, над Розалией при всем бабьем народе? Ведь все как одна подружки думают, что пора цветения у Розалии давным-давно кончилась. Поэтому-то они так громко смеялись.

Поднявшись с постели будто разбитая, Розалия целый день бродила сама не своя, не находила занятия ни для рук, ни для головы, потому что глаза ее то и дело устремлялись в сторону кутузки, к полузаколоченному оконцу, под которым все время околачивается Пурошюс и, весьма довольный собою, громко спрашивает Фатиму, не собирается ли она сегодня ночью, нажравшись яиц Розалии да сев верхом на казенное помело, прилететь на кукучяйское городище поиграть в прятки с бесами ночи святого Иоанна и, кстати, полюбоваться талантами его сына Габриса. Гадала ли она уже своему ублюдку? Пурошюсу-де любопытно, кем же он вырастет — конокрадом или высоким полицейским чином. (Господин Мешкяле спозаранку снова ускакал в Пашвяндре, и поэтому Тамошюс Пурошюс чувствовал себя весьма храбро.)