Радуга

Ведь господин Страйжис может в любую минуту оказаться в той самой каюте, в которой четыре года сидел его шеф. Тому-то было хорошо. Того все баловали, начиная с повара тюрьмы, специалиста по «цепелинай», и кончая самим начальником, любителем поиграть в шахматы... В господина Страйжиса, пожалуй, плевал бы каждый надзиратель. Когда столько лет проработал на одном месте, сам уже не знаешь, кому на мозоль наступил. Господи, он же забыл пригласить на свою свадьбу начальника тюрьмы Кирвелайтиса!.. Забыл — или Юрате не захотела?.. А может, задушить ее, змею, в белой постельке, как этот мавр Отелло свою Дездемону? Задушить и, умыв руки, самому застрелиться той самой серебряной пулькой, которую оставил братец Аугустинаса, как символическое напоминание, что все на этом свете достигается ценой крови, а тем паче власть разговорщиков-единомышленников. Нет, нет!

У господина Страйжиса от ярости даже кровь вскипела, когда он подумал, что ее, задушенную, родители и гимназисты похоронили бы с пышными торжествами, речами и рыданиями на освященном кладбище, а его как собаку — ночью, за кладбищенской оградой, согласно его собственному предписанию о погребении самоубийц во вверенном ему уезде. Или еще хуже... Господин Кезис, этот закоренелый сметоновец, фанатик службы безопасности, узнав, какую тайну скрывал в себе уездный бог, первый бы позаботился о том, чтобы его тело отправили в каунасский прозекторий и там распотрошили до ниточки, дабы обнаружить под микроскопом то место, где скопился антисметоновский душок, толкнувший его в тайный отряд сторонников Аугустинаса Вольдемараса. Малость поостыв от этой мысли, господин Страйжис даже опешил. Какой черт дернул его присоединяться к проигравшим, имеющим лишь тусклые надежды на будущее, к этим вольдемаровцам? Чего ему не хватало? Капитала — завались, как в своем государственном банке, так и в Швейцарии. Одно поместье под Ужпаляй на имя дочки, другое — в родном Павиржуписе, священное родительское гнездо. Третье можно бы докупить где-нибудь поближе. Скажем, в Пашвяндре — древнее графское гнездо, которое вот-вот пойдет прахом без хозяйского глаза и раньше или позже придется пустить его с молотка. Почему ему, выйдя в отставку, не поселиться здесь, почему не побаловать себя на старости лет молодым женским телом да запахами соснового бора, охотой, грибами и еще, может, приведет господь, музыкой скрипящей колыбели?.. Ах, господи, сколько и осталось жизни-то на шестом десятке, сколько наслаждений-то!.. Это она, змея подколодная, с первыми же ласками вселила грешную мысль, что Сметона его обошел, что место Клеменсаса выше. В Каунас ей захотелось, потаскухе. «Клеменсас... Клеменсюкас, пузанчик мой...» И стал Клеменсюкас, потеряв рассудок и стыд, искать оборванные связи, пока не угодил на удочку Заранки. Видать, похвасталась, дура, своему свату и отцу своего будущего ублюдка... По дурости похвасталась! А что ей?.. Что она потеряет, если Клеменсас окажется в тюрьме? Ровным счетом ничего. Несчастная, прелестная, аппетитная соломенная вдовушка! И состоятельная, если только наследник арестанта родится в законном браке! Ха-ха! Любовники роем кружили бы вокруг дома Страйжиса. Ей не только Каунас... Ей до Парижа будет рукой подать. Много ли надо, чтобы она своим умом до этого дошла? Значит, и задушить ее не оплачивается, и тем более — рассердить, швырнуть горькую правду в лицо. Значит, единственный разумный выход — притвориться простофилей, любящим супругом и прозябать дальше, в виде дойной коровы для этого провокатора в полицейском мундире... Все ж разумнее, чем гнить под землей, чахнуть в тюрьме или плавать в растворе прозектория. А может, ты скоро вернешься, незабвенный Аугустинас, вооружившись серебряной пулей, и пустишь ее прямо в сердце тому, кто вел нас целых двадцать лет? Вот тогда и у Клеменсаса не дрогнула бы рука. Он бы уж нашел предлог, чтобы соорудить посреди Утяны виселицу с двумя петлями. В одну — Заранку вниз головой велел бы сунуть в базарный день. А во вторую... Терпение! Пускай вторая болтается на ветру, пока Юрате, бросившись на колени, не взмолится: «Клеменсас, Клеменсюкас...» Может, Клеменсас и простил бы. Все может быть. Ведь сердце у него не железное. А кающаяся юная супруга... Есть ли на свете что-нибудь приятнее? Из-за одного этого стоит жить. Господи, не завидуй его счастью. Уездный бог обещает тебе, господи, соорудить серебряный крест посреди Утяны, разрушив виселицу. С золотым распятием. А если бы Аугустинас сдержал слово и пригласил в Каунас министром, то знай, вдобавок ко всему этому в костеле Воскресения для тебя, господи, алтарь бы вырос как неопалимая купина — по последнему слову искусства! Чтобы госпожа Юрате имела занятие и трижды в день могла ходить вокруг него на коленках, молясь за здравие супруга своего Клеменсаса и за вечный упокой бывшего своего любовника, потаскуна и рецидивиста Юлийонаса. Пускай и его хилая душонка, порядком прокопченная в чистилище, отправится в рай. Ведь любопытно будет там встретиться со старыми знакомыми после всего, что было, когда всё всем будет прощено, когда жизнь земная будет казаться смешной и жалкой с непостижимых райских высей. Господи, почему мы, премудрые твари твои, живем здесь, на земле, как последние варвары? Почему ссоримся, ревнуем, врем, крадем, обманываем, топчем и убиваем друг друга? Почему стремимся к любви, богатству и власти, точно комарики к костру, горящему посреди ночи?.. Неужели — чтоб побыстрее сгореть?

Святой Клементий, хоть ты посочувствуй своему тезке, хоть ты помоги ему прожить свой век здесь, на земле... Как положено. С достоинством. Чтоб не смеялись над ним и не плевали в лицо. Запомни: и тебе... И тебе, святой покровитель, Клеменсас отплатит сторицей. Из бронзы статую отольет, похожую на себя. В родном Павиржуписе. Почему граф Карпинский в Кукучяй мог своего покровителя святого Михаила высоко на цементный пьедестал поднять?.. Чем ты его хуже?

Поэтому перекрестился господин Клеменсас, успокоив себя молитвой, и доставил тысячу литов на Аллею Роз в дом № 13, сказав госпоже Хортензии, что проиграл в карты ее Юлюсу ранней весной, от нечего делать... И еще ручку поцеловал, просил его простить, проклинал свою забывчивость.

— Чепуха. Молодоженам простительно. Главное, чтоб мадам Юрате была счастлива, в вечном долгу у вас, а вы перед ней — никогда... — дождался ядовитого ответа Хортензии, а, вернувшись домой — непрошенного гостя — Зенонаса Кезиса.

При виде Кезиса вдруг выскользнула земля из-под ног Клеменсаса. Одной рукой схватился за спинку стула, другой — за револьвер и услышал жесткий, металлической голос Кезиса:

— Стреляйте. Но я не позволю вашему приятелю Заранке безнаказанно самоуправствовать в моих владениях.

— Чего вы от меня хотите?

— Хочу, чтобы вы хоть раз проявили принципиальность и дали ордер на арест. Я должен сделать обыск в доме этого мерзавца немедленно и арестовать его самого.

— Ради бога, что случилось? — ни жив, ни мертв, опустился на стул Клеменсас.

— Ваш бывший сват и мой могильщик превысил свои служебные полномочия, господин Страйжис. Начальник полиции уезда сам стал уголовным преступником. Случилось то, чего я много лет ждал и, слава богу, дождался. Господин Кезис не такой олух и не такой безнадежный умалишенный, как всем твердит Заранка. Шило в мешке не утаишь, как бы ни старался!

— Что он сделал?

Кезис подскочил к двери, проверил, не подслушивает ли кто-нибудь, а потом, потирая ладони, неизвестно, от ярости или от радости, принялся рассказывать, как позавчера ночью Юлийонас Заранка, призвав на помощь начальника кукучяйского участка Мешкяле и сына старосты Тринкунаса Анастазаса, совершил налет на хутор Блажиса, без всякого разрешения сделал обыск, присвоил примерно тысячу литов и десять золотых монет — наследие от дедушки Блажиса, избил и связал батрака Блажиса Рокаса Чюжаса, попытавшегося с топором в руках защищать имущество хозяина, подстрелил собаку Блажиса, которую хозяйка спустила с цепи, когда непрошеные гости хотели ворваться в амбар — скорее всего, желая изнасиловать находившуюся там дочку хозяина Микасе, потому что обоим пособникам Заранки она не так давно отказала в своей руке. К счастью, засов амбара устоял перед натиском трех насильников. Ничего другого им не оставалось, как броситься к колодцу Блажиса и студеной водой утолить бесстыдную жажду. Но и здесь их ждала неудача — от крюка журавля отцепилось полное ведро и, падая, сбило жестянку с молоком, которую хозяйка опустила на ночь в колодец, чтобы устоялись сливки... Вода в колодце забелена и ее надо немедленно вычерпать. А где силы взять? У батрака Рокаса Чюжаса выкручена рука. С хозяином хутора Бенедиктасом Блажисом случилась беда еще страшнее. Под утро его свалил сердечный приступ с параличом всей левой стороны, когда он, отправившись на пастбище, не обнаружил своего быка Барнабаса. По последним сведениям тайной полиции, бык Барнабас пасется в Пашвяндре, откуда господин Блажис купил его у пани Шмигельской, кстати, таинственно пропавшей после поджога помещичьего сеновала. Все три преступника целый день провели в Пашвяндре, а прошлой ночью оказались в лабанорском цыганском таборе, пили, бушевали, тискали молодых цыганок, заставляли их, раздетых догола, танцевать вокруг костра, сидеть у них на коленях и т. д. и т. п. После этой вульгарной ночи цыганский табор снялся с якоря с берега озера Айсетас и подался в сторону Вяркине, а трое гуляк, купив утром у лабанорского еврея Моисея водку и провиант, отправились в Кривасалис и остановились в заброшенной избушке на краю деревни, чтобы опохмелиться... Кстати, эта избушка принадлежала бывшей тайной любовнице Мешкяле Фатиме Пабиржите, которая родила от него ребенка...

Но зачем господину Кезису попусту разевать рот? Зачем он целый день, не евши, не пивши, сочинял рапорт господину начальнику уезда?

— Нате, господин Клеменсас. Все черным по белому. Читайте и любуйтесь, какого ужака грели у себя за пазухой, чьи наущения до сих пор слушали, в какую бездну скатился ваш доверенный, ваш сват и бывший возлюбленный мадам Юрате, — патетически сказал господин Кезис и, достав из портфеля оранжевую папку, аккуратно положил под нос Страйжису.

Листал господин Клеменсас густо исписанные страницы, хотя ничего не видел и даже не старался увидеть, потому что мозг напряженно работал, а на лбу проступала то холодная, то горячая испарина. Что делать? Что делать? Ах, господи, какой малости не хватало, чтобы этому врунишке свату надеть петлю на шею! Но этот негодяй, спасая шкуру, без всякого сомнения, выдал бы политическую тайну молодожена... И змея Юрате, угодив в расщеп Кезиса, еще неизвестно, что бы запела. И госпожа Хортензия, которой прищемили бы хвост во время обыска, тут же выдала бы, откуда у нее тысяча литов. Чего доброго, отпечатки пальцев Клеменсаса на банкнотах остались... Ведь он так попел, пока отслюнил их. Всё, всё против него! Кезис сожрет господина Клеменсаса быстрее, чем Заранка сумеет сожрать его самого. Значит, волей-неволей приходится выручать эту сволочь из петли. Значит, Заранка был прав, когда объяснял ему когда-то, напившись, что латинская пословица „Honesta mors melior est, quam vita turpis“ [18] вводит в заблуждение учащуюся молодежь и поэтому на родной язык ее надо переводить так: «Лучше позорная, но богатая жизнь, чем достойная тюрьма или смерть...» Ужак! Черт! Мефистофель проклятый! Как хитроумно связал он руки Клеменсасу, подсунув эту непорочную блудницу Маргариту, по-литовски именуемую Юрате, из-за которой так не хочется умирать или оказаться за решеткой...

18

Лучше достойная смерть, чем позорная жизнь (лат.).

— Хорошо, господин Кезис. Я внимательно изучу ваш рапорт и сделаю соответствующие выводы, — сказал господин Страйжис через минуту, отправляя оранжевую папку в ящик стола. — Но меня уже сейчас интересует вопрос, откуда вы взяли эти компрометирующие господина Заранку сведения?

— У нас, у полиции безопасности, в каждой округе есть свои агенты, господин начальник уезда.

— Любопытно, чьими глазами вы видите и чьими ушами вы слышите в Кукучяйской волости?

— Это служебная тайна.

— Во вверенном мне уезде для меня не может быть никаких тайн, никаких ведомственных барьеров.

— Вы, господин Страйжис, забываете, что я подчиняюсь и начальнику Укмергского округа и полиции государственной безопасности.

— В таком случае, господин Кезис, прошу забрать свой рапорт. Я не стану его читать и не позволю кому угодно поливать грязью ответственных чиновников уезда, с которыми проработал целых двадцать лет!

— Да будет мне позволено, господин Страйжис, напомнить, что и я ваш старый соратник.

— Это не меняет сути дела, господин Кезис.

— Почему?

— Потому что этот рапорт основан не на ваших собственных наблюдениях, а на чужих россказнях, которые могут оказаться клеветой.

— Я головой ручаюсь за человека, который эти россказни передал. Он мой агент уже восемнадцать лет.

— Ваше дело верить ему или не верить. Для меня собственная голова и головы других дороже пареной репы, и поэтому не намерен лезть в петлю, а тем более не позволю сунуть других. Вас лично, или господина Заранку. Для меня каждый из вас по-своему дорог, поскольку вы делаете нужное дело для меня, для уезда и для родины. Откровенно говоря, меня до глубины души оскорбляет ваше, господин Кезис, недоверие к начальнику уезда, но я, как видите, уступаю. Поступайте со своими служебными тайнами, как вам угодно. Меня не интересует каждый ваш, извините, агент. Меня интересуете вы, господин Кезис, лично, и господин Заранка тоже. Меня интересует ваше служебное достоинство. У меня ум за разум заходит, не понимаю, почему вы цапаетесь. Чего вам не хватает? Почему я, начальник уезда, должен служить помойной ямой то для одного, то для другого? Если вы себя не уважаете, это ваше дело... Но будьте любезны, уважайте начальника своего уезда, который старше вас как рангом, так и военным чином, черт возьми. Я не позволю. Не позволю. Не позволю... — словно грамофон с ослабевшей пружиной, стал повторяться Страйжис, растерявшись, не зная, что сказать еще, но по-всегдашнему высокомерный, подтянутый.

— Хорошо, господин Страйжис. Из уважения к вам я на сей раз изменю своим принципам. Тем более, что мой верный агент вряд ли сможет дальше мне служить...

— Почему?

— Он стал жертвой Заранки. Это Бенедиктас Блажис с хутора Цегельне, господин начальник. — Я уже говорил — Блажиса разбил паралич. В его возрасте нет надежды поправиться...

— Погодите. Так кто же вам сообщил об этих событиях?

— Дочка Блажиса. Барышня Микасе. Ее прислал отец. Это первое за восемнадцать лет нарушение нашей священной конспирации, но ему простительно, господин Страйжис. Он висит между жизнью и смертью.