Ракеты

Это было в здешнем лесу, не слишком далеко от поселка, когда он был маленький. Когда ему было на несколько лет меньше.

И теперь снова ожидался такой вечер. Он ждал сумерек, в которых, он знал, он будет, как тогда на вокзале, вперять глаза в неподвижное тревожно-серое пространство веток за полосой сухой травы, не замечать сумерек, а только чувствовать, как лес все более странно, нереально сер, как дика и пустынна лежащая за окном местность. Потом на траву упадет полоса света с нижнего этажа, и окажется, что уже совсем темно. Это будет означать, что -- ночь, все станет ночным, но странным образом останется прежним. И в темноте он все так же будет ждать сигнальной ракеты, световой точки, отмечающей человека на темно-сером, неравномерном полотне реального мира.

3.

Итак, они решили идти пешком через лес. Быстрые и легкие процессы совершились, и их поток иссяк. К концу ноября главы становятся длиннее, разговоров больше. В лесу они могут заблудиться, и, может быть, попасть в какой-то другой мир, может быть, чуть более сказочный. С другой стороны, что толку от другого мира, если он изолирован от обычной жизни. И вот: им нужно проложить некий средний путь, и они, похоже, это понимают и идут искать этот путь, и они молодцы.

– - И еще...
– - тут свет проектора опять ослепил ее, но она не обращала на это внимания. По ее лицу двигались, повторяя его форму и шероховатость, световые линии глубокого синего цвета и буквы скупых технических надписей, F 2, ISO 50, трава, сосны и кусочек неба, но вместо всего этого она видела только яркую сиреневую звезду в линзах проектора, в темноте.

– - ..и еще: вот мы любим детство, молодость, и про них многое сказано в искусстве, но вот они проходят, и начинается другое, другое время. Оно не так подробно освещено. От него часто отворачиваются, коптящая лампа, грязная полоска света, Будем читать псалом //, шепотом: ни-че-го, как-нибудь проживем. Тут должно бы настать то самое, ожиданием чего была освещена молодость, и, может быть, вообще все предыдущие годы. Эти ожидания реализуются, или гибнут, или забываются и уходят на дно души, но, во всяком случае, тут с ними должно произойти, проис-хо-дить что-то. Область, к которой сходятся надежды, не может быть скучна, даже если в ней мы получим их гибель (но мы не получим). При этой драме стоит присутствовать. Кто-то пытается этого избегнуть, вот тогда и бывает: скука, "быт", ужас медленно убаюкивающих самих себя людей: НИ-ЧЕ-ГО.., как-нибудь проживем, и вместо точки, из которой все освещено, мнится черная дыра, коцит в центре спирали, в который все постепенно сходится.

Проверка на содержательность ожиданий и надежд жизни может, наверно, казаться похожей на смерть, на такой страшный самосуд Ивана Ильича, но это только так кажется. Физиологи говорят, нельзя показывать на себе, но я буду показывать на себе. У меня ничего не вышло? Но это же охрененная драма, одного накала которой хватит, чтоб осветить полжизни вокруг. Да, это горе. Но открытое горе сияет как шаровая молния.

И еще: после молодости рождаются дети, появляются новые миры. Это можно было бы назвать чудом, если к этому банальному выражению отнестись серьезно. Как это и надо ожидать от чуда, оно превышает человеческие силы, с ним не просто иметь дело, и невозможно заглянуть в его в эпицентр. Можно видеть отсвет чуда на смягченных временем детских воспоминаниях, но когда все происходит внутри и рядом, от него, бывает, отворачиваются, как от электросварки. Переживания родителей идут по разряду "три чувства молодой матери"; в искусстве полно художественно осмысленных детства, молодости, старости и чего угодно еще, но ближайший контекст точки зарождения всего все-таки остается в тени.

Все же на себе не получится показывать. Связь иррациональных надежд молодости и дел практической жизни, которые их более или менее воплощают, сильно завязана на физиологию, природу, тело. Тут действуют различные табу, может быть, излишние, может быть, пока необходимые и неустранимые, как средства защиты, которые помогают подойти к эпицентру ближе. Влечения, неясные надежды, ожидания, и вообще все то, что в молодости бросает на мир свой яркий свет, действует лишь в приложении к чему-то, нуждается в полезной нагрузке, а на холостом ходу надоедает и опустошается. Влечение не порождает смыслы само по себе, хотя и без него любые смыслы лишены движущей силы, абстрактны и мертвы.

4.

В городе настала бесснежная поздняя осень с коротким световым днем, заморозками и гололедом по утрам. Ездить с утра на работу не хотелось. Ехать вместе было даже хуже: они давно уже не радовали друг друга в этот час в машине. Но не многим лучше бывало и ехать одному. Мимо проходили многоэтажки. Светофор серел в ветвях, большой и бесформенно-черный. Когда-то, в сентябре, в октябре, это был такой его внутренний клип, в нем был смысл и свой накал. Какой смысл вложить в это теперь? Вода замерзла в омывателе. Он завел дурную привычку резко рвать вперед. Олеся оставила в машине флешку с музыкой, на ней, рандомно, поет: "Да.-вай -- залишимо бiльше для нас". В какой-то недолгий момент это тоже была часть клипа, теперь нет. В определенном месте пути, на мосту, над торговым центром, открывается розовый городской рассвет. Он трезв и одновременно то ли фальшив, то ли, но это слишком было бы ужасно, как раз правдив в своей фальши, и правда его безнадежна. Никакой клип не совместим с этим. И почему-то более всего отталкивающими кажется буквы над входом в молл, образующие зелёную треугольную горку: что-то вроде: король Мерлин?, странная путаница, царь-горы, магия, будничный, длящийся бред.

Он видит эти буквы, и остаток пути размышляет о том, что если неприятное просто неприятно, оно тяготит сильнее, чем когда становится жутким, когда бред явственно шевелится в нем.

Затем его внимание на какое-то время занимает работа, малые части большого общего замысла. Цветной программный код красиво и успокоительно светится на темном, темно-сером фоне экрана. Алгоритм находит удивительные соотношения и сходства там, где никому не пришло бы в голову их искать, заметить которые бывает под силу только искусству или, в некоторых редких случаях, детям. Он знает, для сложных явлений трудно выделить базовые сущности и сформулировать законы, способные объяснять и предсказывать, но иногда ход событий способна угадывать основанная на статистике интуиция, человеческая или машинная, способная работать со всеми доступными данными сразу. И он делает к своему внутреннему хозяйству пристройку из такой машинной интуиции, инструмент разведки, который можно пускать туда, где последовательное мышление теряется и тонет. Бывает, работа снится ему ночью, и, ворочаясь, он пытается распутать что-то, разобраться, а потом понимает, что это сон, и думать об этом необязательно, но все равно неясные представления продолжают ворочаться в нем, как он в кровати (тут какая-то рекурсия (может быть, мои мысли по отношению ко мне тоже (может быть, указатель на родительский объект указывает на меня же, вызванного из (меня же (...)))), и он все-таки пытается понять непонятно что, ухватить физический смысл, увидеть хотя бы его часть.

И, после такой ночи, заводя свою холодную машину, он думает о том, что ему хочется жить на границе чего-то необъятного, на берегу моря, и он досадует на город, в котором этого нет, а между тем уходящий в темноту ряд зеркал всегда есть рядом с ним, в нем самом. И, заводя после такой ночи холодную машину, он в который раз думает старую неясную мысль о том, почему в ряду неотличимых дней он находится именно в одном, условно сегодняшнем, а не в одной и той же точке всех таких дней сразу.

На работе у них изначально установился тот нейтральный и сдержанный тон, который позволял им не скрывать и никак не обставлять сложившееся между ними взаимопонимание. Но присутствие на работе близкого человека стало создавать странный и неприятный эффект: работа начинала вызывать досаду и скуку. Он чувствовал, что эта скука будет постепенно распространяться на остальную жизнь. Назревал следующий качественный переход.

– - Стандартный сценарий требует, как ты понимаешь, рождения ребенка, -- говорила Олеся своим чуть металлическим голосом, но приглушенно, не звонко, как на другие темы.

– - Насколько ты этого хочешь?

– - Только отчасти. А ты?

– - Не знаю. Тоже отчасти. Но мне труднее взвесить, потому что не я же... потому что рож.. рож-дать его будешь ты.

– - Проблема совсем не в этом. Посмотри, у меня все для этого есть. У тебя, кстати, не будет столь однозначного способа применить себя. Впрочем, это все ерунда. Очень скоро мы окажемся в равном положении. И вот: я не знаю, что мы тогда будем делать. Что мы захотим делать. Отбрось только мужское благородство, или как это называется -- оно тут совсем ни к чему.

– - Ты сомневаешься в нашем выборе друг друга?

Она взглянула на него очень прямо, с полуулыбкой и интересом, чуть вопросительно. Он внимательно смотрел на дорогу. Ей обычно нравилось смотреть на его, когда он бывал чем-то занят или поглощён, но сейчас что-то еще заинтересовало ее в нем.

– - Выбор предполагает свободу, он делается только свободно, -- сказала она.
– - Он происходит в каждый момент заново, и это держит нас вместе, а не какие-то предполагаемые обязательства. Или не держит. Но я не знаю, как это будет происходить, когда мы не будем столь свободны.

– - Ничего не поменяется. Повторяющийся выбор, как все повторяющееся, входит в привычку, мы привыкаем друг к другу и при этом перестаем быть друг для друга чем-то новым.

– - Но я не чувствую привыкания, во всяком случае, пока; да и ты ко мне. Посмотри, разве это не здорово? Хотя... Пусть привыкнем. Пусть привыкнем?

– - Пусть. Вот тогда и посмотрим, что делать дальше.

Ему вдруг захотелось сказать ей, какое радостное уважение вызывает у него ее сдержанный, сознающий себя стиль, но он промолчал. Она это знала и так. Вместо этого он сказал: