Ракеты

4.

Они разожгли костер и теперь сидели на сухих ветках и пили из крышки термоса Олесин шиповниковый чай. Вероятно, было заполночь. У них было сколько угодно времени, и ничего не было понятно. В отдалении в отсвете костра обозначался лес.

– - Все-таки где мы находимся?

Он снова достал телефон.

– - Здесь мы оставили машину, вот здесь мы сейчас. Мы прошли около пятнадцати километров, по прямой это километров десять. Поселок должен быть где-то рядом. Должна быть видна сотовая вышка. Должна быть связь.

– - Еще нет и десяти! Я думала, уже середина ночи. Сотовую вышку захватили белые, нет, багровые. На остановке расклеили декреты, провозглашают, что прежнее прошло. Нет, пока мы тут ходим, прошло пару десятков каких-то новых лет, совсем других, каких-то других цветов. В их ряду несколько смежных оттенков, они светятся, как виноградины, а с краю пара более мутных. Что-то происходит. На самом деле. Не только именно сейчас, а постоянно. Надо будет присмотреться к реальности заново -- когда мы до нее доберемся. Впрочем, не важно. Дело не в окружающем мире, я думаю. Мы тоже меняемся, для нас это важнее.

– - Пойдем дальше? Если отклоняться направо, рано или поздно мы выйдем на дорогу к поселку. Но поскольку она огибает здесь широкий крюк, сам поселок должен быть гораздо ближе. Все-таки странно, что нет никаких отсветов и огней.

– - Пойдем. Запомни этот миг. Этот мир. И этот шиповник. Тем более, что он уже заканчивается.

Так они оказались, как, наверно, и хотели, в некоторой нулевой точке полной неопределенности и темноты, и ничего не проявилось в темноте, ничего не выступило нового, не вышло из леса, но именно это и было ново, и это новое было хорошо. Черная шероховатая вселенная, замедляя свое вращение, остановилась вокруг них на какой-то очень короткий момент, и не успели они поднять глаза, вслушаться и осмотреться, как она снова двинулась, сначала медленно, потом все набирая скорость, в каком-то другом, неопредленном и неясном направлении, так же незримо, плавно и стремительно, как прежде. Обменяться словами об этом было почти невозможно, впечатление почти отсутствовало и только, может быть, напоминало и подтверждало то, что в глубине души они знали и так: вне зависимости от любых условий, в самой глубине, по самому большому счету -- все хорошо.

Олеся знала, что их ждут, и, может быть, вышли навстречу. Надо было идти, надо было подавать сигналы, отмечать свое местоположение; "стать крестиком на ткани" -- подумала она. Он же думал: "и страшным, страшным креном, // к другим каким нибудь // неведомым вселенным // повернут Млечный путь", и получалось, что они думают об одном и том же.

Огней все не было, и рация еще не доставала до поселка. Он снова вытащил свою ракетницу. Грохнуло, из широкого дула вылетел сноп искр, и ракета снова начала свое движение над склоном холма, а по земле снова начал свое бесшумное движение ее свет. На границе освещенной области терялись деревья и кусты. Скоро свет погас, но оба они все всматривались во тьму в направлении поселка. И тут вдали, немного в стороне, они увидели другую ракету. Она поднялась над горизонтом, белая и тихая, как звезда в тумане, и в далекой области ее света на какое-то время появились: неровная темная линия дальнего леса, какой-то шест, тополя и очертания крыш.

5.

В тесной прихожей была незнакомая загородная чистота.

– - Где же вы бросили машину?

– - Ну, где-то там. Смех. Улыбки из темноты. Босые ноги хозяйки на "теплом полу" и шерстяные носочки Олеси.

– - Пришлось ехать с ракетницей за холмы, чтобы не пугать соседей. А почему вы не отвечали на пятом канале? На втором? И Татьяна не спит?

– - Ура, тетя Олеся.. и.., -- смущение, шепотом: -- мама, как зовут...

– - Он весь вечер вас высматривал из мансарды.

– - Привет, Боренька. Да, почти заблудились. И даже совсем заблудились. Вот мне интересно, почему у вас радио не ловится и в небе не видно никаких зарев? У вас тут аномальная зона? Я тоже так хочу жить: два шага, и ты на краю обитаемой суши. Нет, подожди, в самом деле... А интернет?

И звуки шагов и говора смещались в глубь дома, заполняли дом.

6.

– - Я не могу понять, в чем тут проблема– - он говорил курсивом, -- тут нет никакой проблемы, никаких сверхзадач на пользу человечества, мы сами и польза, и сверхзадача, и часть этого самого человечества. Это какие-то устаревшие противопоставления: эгоизм против альтруизма, сама эта идея, что нам для себя ничего не должно быть надо, а только "оставить по себе след". След, след. Какой след, когда это непрерывная вещь, мы и есть след, в нас говорит это самое человечество.

– - В тебе уже говорит? Во мне тоже начинает. Это оно от вина. Но, вы знаете, я пока вас разыскивал.., вы видели эту черноту? Это -- мгла, это особая сущность, отличная от темноты. Точно, у нас там аномальная зона. Будет.

Так отвечал ему человек, встречавший их в лесу, муж Олесиной студенческой подруги. Роль хозяина и отца семейства не шла ему, он искал и не находил в ней опоры, как и в двухэтажном доме, и в местности вокруг. Казалось, вне "своего дома" участвовать в таких ночных посиделках ему было бы более естественно.

– - Во мне. Вом. Не.
– - проговорила его жена, задумчиво и, может быть, чуть пьяно глядя на двойные блики в черноте окна. Зрачки ее были тоже черны. В отличие от мужа она была вполне тепла и органична, и медленно пьянела, становясь еще теплее и сама погружаясь в это тепло. Окна здесь тоже были без занавесок. За окном был лес. В доме было по-своему уютно, этот уют каким-то странным, непривичным для него образом соприкасался, не смешиваясь, с простором и чистотой.

– - Эти дихотомии были в ходу раньше, -- стал он развивать свою мысль. Ему отчего-то хотелось говорить, хотя он и чувствовал: что-то важное, ночное, теряется, забывается и ускользает в ходе этих разговоров, что-то из того, что было, пока они шли через лес: -- такие дихотомии были раньше: жизнь-борьба, место под солнцем, мещанство, подвиг. Делу время, потехе час. Считалось, что локальное противостоит глобальному, что люди склонны заботиться лишь о выгодах лично для себя, и, чаще всего, немедленных, а следует вместо этого думать о будущем и трудиться на общее благо. Принуждение и самопринуждение считалось не только неизбежным, но и чем-то ценным: сила-воли, не хочешь заставим, какая-то презумпция конфликта между общим и частным, как между этажами этой, как она, пирамиды-мармеладова, ну или кого там надова; но абсолютизация любого контраста -- это всегда ошибка восприятия, потеря точности оценки контраста. Будущее не противостоит настоящему. Оно уже наступило. И уж тем более отдельный человек не противостоит всему обществу, он его однородная часть.

Олеся тоже смотрела на блик от лампы, но не в окне, а своем стакане. Она знала его мысли и понимала, что будущее, о котором он говорит, для него наступило в августе, когда они встретились в пыльном паркетном коридоре на верхнем этаже их НИИ.

– - Однородная часть. Но я, однообразный человек.., – - вспомнила она вслух.
– - Вот, они, филологисты, знают. Все так, но рассуждать об этом обычно излишне. Рассуждения похожи на попытку восполнить недостаток реального переживания, это может быть ему в помощь, а может быть его подменой. Заболоцкий тоже все пытался рассуждать о чем-то таком глобальном, ноосферном, но помним-то мы другое, иррациональное, то, что обгоняет интерпретацию или вообще ей недоступно. А мертвые домики мира // прыгали, словно живые. Конечно, нужно пытаться осмыслять всякие глобальные смыслы, я только за, но надо понимать сложность материй: тут что-либо ясно видеть -- большая удача, слишком большая, чтобы не смахивать на самообман. Эти глобальные разговоры неплотно прилегают к реальной жизни и поэтому довольно мало к ней пригодны, хотя сами эти проблемы потому и глобальны, что в той или иной степени проходят через каждого. Любой человек переживает их непосредственно в себе, как натяжения общей ткани, и чаще всего не узнает их в личных желаниях, надеждах и депресняках. Все эти пост-пост-индустриальные штуки и демографические переходы действуют прямо внутри.., -- она хотела сказать "нас" но, помолчав, выговорила, неловко и прямо: -- внутри ме-ня. Вопрос в том, насколько я могу охватить взглядом свои надежды и намерения, а не только внешние условия, которыми они вызваны.

– - Все надо сопрягать, как завещал нам Пьер Безухов, друг моей молодости. Один из.
– - отвечал отец семейства. По контрасту становилось заметно, что Олеся почему-то совсем не пьяна. Это казалось не состоянием, а какой-то личной чертой вроде голоса или выражения лица, и поэтому не противопоставляло ее остальным.

– - Ты любишь Толстого?
– - спросила она.

– - Трудный вопрос. Теперь меньше. Я люблю Войну и мир, она сопротивляется желанию ее автора знать...

– - Теперь? Когда теперь?

– - ...знать правильные ответы. После четырнадцатого года. После зрелища того, как многим людям нравится грубая сила, как массово все поддержали всю эту ар... вообще все это.

– - Четырнадцатого года какого века? А то, знаешь ли.. Человек, лично знавший Пьера Безухова...

– - Он говорит, что перечитывал Войну и мир пять или семь раз, -- сказала его жена.
– - Иван Кузьмич, со всех сторон. Но начальник он не то что плохой, но дрянной, и вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть. Теперь понимашь дядюшку?
– - жена его говорила так же задумчиво, но в какой-то глубине смыслов этими словами она приходила ему на помощь. "Все проще. Они с Леськой правы, и все гораздо проще. Плохой или дрянной, не имеет никакого значения, оценки не имеют никакого значения" -- сказали ее слова мужу, и он почувствовал себя ближе к ней, и стал чуть более на нее похож.