Ракеты

– - Но надо же видеть что-то впереди. Надо же чего-то ждать.

– - Будем ждать зимы. Будем работать и ждать зимы, а потом весны и лета. Это отличные вещи, если быть рядом с ними. Главное -- лета. Будем купаться, сколько захотим. Вот тогда и посмотрим.

Они познакомились в самом конце лета и лишь несколько раз успели съездить за город на море. Они ехали куда-то вдоль побережья, по песчаным косам, по светлой ракушечной колее, и красный месяц валился в камыши, и потом они ступали на ночной холодный песок с его резкими тенями от света фар. Ракушка была тем же, что Млечный путь и огромное количество звезд, море было осязаемым и реальным, и при этом безграничным, оно беззвучно охватывало ступни, колени, тело, и в толще воды вспыхивали своим зеленым светом маленькие медузы. Прибой был чуть слышным, похожим на дыхание, и звучным, как холодная уже морская ракушка, которой он касался.

На берегу там чернели отдельные сосны, и среди ночи в полной тишине они стояли на этой ракушечной земле, как огромные дети, выше сосен, темными тенями среди пепельного света, и под ними была только плотная светлая морская ракушка, такая же, как звезды, полынь и сизые травы, и от езды по ней резина колес, он знал, была чистой и голубоватой. "Может быть, дело в этом?" -- додумывал он свою мысль, -- "может быть, дело в том, что это такая другая земля, что там нет обычной земли, всей этой толщи сырой земли с ее историей, костями, епископами, садами и парками, усадьбами, и фолкнеровскими особняками, и мыслью, и запретом; но нет, что-то другое; такое, что делает отношения с землей проще, такое, что просто исключает страшные тайны, или делает их нестрашными; нет, просто делает бессмыленным сами слова страшная-тайна; как когда-то естественные науки?

– - считалось, что разум разрушает сказку, но все сложнее и по-другому. В каком-то смысле разум ее создает, но не волшебную, а другую, нынешнюю, такую, как эта сизая степь и побережье, и мы на ней.

Он сам толком не знал что это значит.

5.

– - Хорошо, мы оставим машину там, куда сможем заехать, и дальше идем пешком. Проведаем бабку-ежку, сыграем в эту игру. Но, понимаешь ли, понимаешь ли ты меня: грустно и нелепо только лишь играть. Ведь детство наше прошло. Лес не даст нам больше, чем обычный серый лес, не поставит перед нами задач больших, чем длинная прогулка. Это немало, но это не что-то большее.

– - Прогулка, -- повторила она и взглянула на него, чуть подняв брови.
– - Прогулка? Легкий крест одиноких прогулок.. Мы делаем что-то непонятное, мы ищем что-то непонятное; можно это назвать и прогулкой.

За окнами была темнота поздней осени. Они не задергивали занавески, в кухне был беспорядок. Закипал чайник. Радио в углу негромко читало книгу для детей.

В книге была ночь, отлив, тусклый блеск корабельной меди, и, он помнил, отчаянный подросток, стоя в челне, резал ножом якорный канат Испаньолы и ждал, когда ветер двинет огромный деревянный корпус, и канат ослабнет. Ему почему-то вспомнилось, как Мартин Иден прыгнул за борт с сияющего парохода в такую же темную карибскую воду и остался один посреди океана.

Олеся выключила чайник.

– - Разумеется, мы идем в обычный серый лес, но это не игра. Вернее, это серьезная игра, она достойна уважения. В ней есть свой неочевидный смысл. Я чего-то жду от этого похода.

– - Чего же?

– - Я не знаю. "Я качался в далеком саду // на простой деревянной качеле. И высокие, ТЕМНЫЕ ели..." Она помолчала. По радио мужской голос сухо и серьезно, без излишнего выражения, читал: "Судно накренилось так сильно, что мачты повисли прямо над водой. Я сидел на салинге, и подо мной была вода залива. Хендс, взобравшийся не так высоко, как я, находился ближе к палубе и упал в воду между мной и фальшбортом".

– - Зря ты называешь это игрой, -- заговорила она снова.
– - Мы состоим из леса, земли под ногмаи, из всего этого реального мира. Он так или иначе действует в нас, и сильнее, чем мы обычно успеваем заметить; ну, то есть вообще местность, воздух. Знаешь, был такой то ли плакат, то ли клип -- люди, силуэты людей, и, вот, эти очертания полны лесом, туманом, каким-то движущимся воздухом. Впрочем, даже не в этом дело.

Она замолчала опять. Нож в ее руках ритмично ударял о деревянную доску, к коже прилипла зелень. По радио снова стали слышны случайные, абсурдно красивые в своей случайности слова. "Когда вода успокоилась, я увидел его. Он лежал на чистом, светлом песке в тени судна. Две рыбки проплыли над его телом. Иногда благодаря колебанию воды казалось, что он шевелится и пытается встать. Впрочем, он был вдвойне мертвецом..."

– - Ты говоришь, прогулка, -- заговорила она снова.
– - А можно назвать это хеппенингом, или, точнее, предварительным художественным поиском. Вот мы читаем в книге про что? про беды, страдания, и даже про скуку, но в книге это каким-то образом не только беды или скука, в этом есть еще какой-то смысл. Автору и читателям все это зачем-то нужно. А в обычной жизни мы сильнее поглощены происходящим и не видим рисунка, который оно образует. Ответственностью за будущее, может быть. Людям обычно не приходит в голову попытаться это увидеть, или просто нет зрительской страсти это видеть. Смотри, -- она взглянула в темное окно, и в повороте ее головы было что-то, что страшно ему нравилось, но что он не мог определить (внимание? смелость? неуязвимость? Но неуязвимость для чего?) -- Смотри, пусть мы -- художественные произведения друг для друга, и отчасти друг друга; вот нам пара: автор-зритель, зритель-автор, смотри, вот отличная темнота за окном, и в ней -- в ней отражаются эти двое, и они тут пытаются писать какой-то роман-идей, а там в темноте пусть будет железная дорога, и человек что-то делает в железе (и это он над тобой делает), и: засвети же свечу на краю темноты, Я УВИДЕТЬ ХОЧУ // ТО, ЧТО ЧУВСТВУЕШЬ ТЫ.. Это все имеет смысл, но эти двое не знают ничего о нем. Поэтому пусть там в темноте будет вдумчивый наблюдатель -- что он он видит? обои, черная посуда, термос с шиповником, и -- эти двое, которые что-то задумали, они запаслись рациями и сигнальными ракетами, они собираются пересечь овраги и пойти прямым путем. Ему, может быть, нет дела до наших бед, но зато он отчетливо видит в нас смыслы, он видит, а мы -- только изредка.

Это серьезная игра, она заслуживает уважения. Это не более игра и не менее настоящая жизнь, чем работа и все остальное. От леса не требуется тайн больших, чем его реальная топография. Он -- не более чем хорошо подходящая для нас среда деятельности, такая, которая есть в нас и к которой мы готовы. Он напоминает нам собой то, что есть в нас. Он даже не метафора, как это обычно считается.

– - Не менее игра, чем все остальное, да. Ладно. Поехали. Ты думаешь, мы заблудимся?

– - Нет. Да. Мы найдём путь.

Она залила шиповник в термосе кипятком и завинтила крышку. Ему нравилась окончательная неопределенность ее речи. Она зависала над тем, на чем ему хотелось твёрдо стоять, над землей, которую он искал.

"Теперь корабль принадлежал мне одному. Мертвый О'Брайен скатился к самому фальшборту. Справиться с ним мне было нетрудно. Он упал в воду с громким всплеском. Красный колпак слетел у него с головы и поплыл. Когда муть, поднятая падением трупа, улеглась, я отчетливо увидел их обоих: О'Брайена и Израэля. Они лежали рядом. Вода, двигаясь, покачивала их. О'Брайен, несмотря на свою молодость, был совершенно плешив. Он лежал, положив плешивую голову на колени своего убийцы. Быстрые рыбки проносились над ними обоими".

– - Я знаю над чем. Над твоим Островом сокровищ.

"Я остался на корабле один. Только что начался отлив. Солнце стояло уже так низко, что тени сосен западного берега пересекли бухту и достигли палубы. Подул вечерний бриз, и, хотя с востока бухту защищал холм с двумя вершинами, снасти начали гудеть, а паруса..."

Вдруг он увидел эту картину очень отчетливо. Ключом к ней стали косые тени сосен на досках палубы, никогда не знавших лесного вечернего солнца. Эти длинные тени на мгновение что-то ему напомнили, картину очень маленького предвечернего мира, какой иногда бывает только в снах. Откуда-то этот мир был очень ему знаком, хотя вряд ли он видел его в реальности. И еще ему вспомнилась песня про сосны Океана Эльзы: она тоже создавала свой мирок, и в его маленькой сфере было видно, как в косом свете за лесополосой едет машина. Картинка была неожиданно ясной, ее мир был очень мал и закрыт, и полон каким-то острым смыслом, от которого щемило грудь, но который совершенно невозможно было выразить. Он стал вспоминать текст: машина йиде по шоссе...
– - маши-на де по шосе , вона мене туди несе, // де я не був ше досi...// ДЕ ЧУТИ ЗАПАХ сосен– - О вещая моя печаль, о тихая моя свобода, -- но строчки Мандельштама лишь немного касались этого, они были о другой, хотя и подобной, реальности, другого запаха и цвета, чем: Сльози // колишуться за вкном, -- // сосни, навколо моя стна...

Олеся отставила термос и стала делать бутерброды. Он молча смотрел на ее точные движения. Ее руки были очень правильной формы.

6.

Ему приснилось, что она говорит ему: давай теперь как-нибудь по-новому, нет, совсем по-новому. Давай ты меня подбросишь так, чтобы я зависла над землей. Может и получится. Ну давай хоть попробуем, -- и тащит его в заросший дворик, на маленькую площадку за домом, где под акацией стоит "летняя" железная кровать с сеткой. И он представляет себе -- или это уже происходит -- как он берет ее на руки, и она такая же плотная, как всегда, и, странно, такая же тяжелая, но поднимать ее ему теперь довольно легко, и он подбрасывает ее в воздух. И -- следующий план, следующая странная действительность -- она висит в пространстве над пожухлой травой, висит пока еще в той же сидячей позе, в которой он подбросил ее, медленно выпрямляясь. И рядом с ней с каким-то как будто бы тонким писком, в воздухе, резкие на фоне дальней густой листвы, кирпичной кладки, некрашеного дерева, висят ее летние "морские" шлепки, или, может быть, медленно опускаются и оседают в траву. Наступает вечер, как в Детстве Люверс, и это уже комары, виясь, висят над полоской зари, и это уже молодая луна половинкой висит над ним, недалеко, на расстоянии касания.