Расплата

Во всем доме стояла глухая тишина. Лениво, ползком двигалось невидимое время, бледно мерцала керосиновая лампа, и Мушни маленькими глотками отпивал водку. Тапло пить отказалась: «Опьянела, больше не могу». До рассвета далеко. Может, ей надо отдохнуть? Но она бы сказала, не такая уж робкая. Ему здесь было хорошо, и уходить не хотелось. Куда уйдешь? В холодную непроглядную ночь? Тапло достала из чемодана транзистор, забралась с ногами на кровать, закуталась в шаль и сквозь хрип и чужой говор в эфире поймала нежную джазовую мелодию. Они молча слушали музыку, которая отрывала их от этих сумрачных гор и уносила в просторные, сияющие светом залы, где пестрая разноязыкая толпа веселилась и тешилась — каждый на свой лад, — в разных уголках земли, где ночь, где день — люди проводили время, то самое время, которое двигалось и текло повсюду, вовлекая в движение свое и этот деревянный домик, и с ним вместе Тапло и Мушни.

— Устала, — сказала Тапло и выключила транзистор.

Мушни встал.

— Уходишь? — спросила Тапло.

— Говоря по правде, не хочется, — признался он.

— Тогда побудь еще немного.

— Ты, наверно, спать хочешь?

— Нет. Расскажи что-нибудь.

Мушни сел на кровать, у ног Тапло. Она откинулась к стене и оперлась локтем о подушку.

— Что тебе рассказать? — Близость Тапло кружила ему голову, мысли путались, и все существо его подчинялось одному желанию, мучительному, неясному ожиданию.

— Расскажи, кто ты, откуда?

Лампа на столе начала чадить, в комнате запахло гарью и керосином, и наконец огонь погас, и мрак, ворвавшийся снаружи, заполнил все углы.

— Керосин кончился, — шепотом сказала Тапло.

— Я раскрою окно! — Голос не подчинялся ему. Шаря руками по стене, он добрался до окна и, распахнув его, подставил горящее лицо свежему ветерку.

На обратном пути он наткнулся на стул и едва не опрокинул его.

— Иди сюда, — позвала из темноты Тапло. И от шепота ее по всему телу Мушни снова прошла леденящая дрожь. Ослабли ноги и руки, и он забыл обо всем на свете, о том, что кого-то где-то убили, что кто-то кого-то ненавидел и преследовал, что одни горевали и плакали, а другие пили вино и танцевали в сверкающих огнями залах, тогда как кто-то умирал от голода и мечтал о куске хлеба.

Он сел на кровать рядом с Тапло, и дыхание у него перехватило, разум помутился, его словно вырвали из времени и пространства, оторвали от земли. Он обнял Тапло и почувствовал ее тело, ее горячие губы, и ему нестерпимо захотелось покинуть себя, свою плоть и соединиться, слиться с чем-то неведомым, с некоей тайной. Ему казалось, что счастье, наконец, настигнуто, в неукротимом стремлении к блаженству он потерял ощущение собственного «я», и что-то неподвластное ему неудержимо влекло его за собой. Но вдруг что-то холодное и грубое уперлось ему в грудь, и он не сразу понял, что это револьвер. До его затуманенного сознания донесся изменившийся голое Тапло: «Выстрелю, честное слово, выстрелю! Отпусти!..» Но ему было уже все равно.

— Стреляй, если хочешь, — крикнул он. — Стреляй!

16

Ночь текла, как любимая мелодия. Пело все вокруг. Скользящие в небе облака распускались нежными песнями и рассыпались в пространстве. Таяли сладкозвучные звезды и снова сияли в ансамблях далеких галактик! Ветер касался трав и деревьев, словно струн, и дома, стоящие на горных склонах, как завороженные, вслушивались в эту волшебную музыку.

Финский домик скромно стоял в ряду себе подобных, но для Мушни теперь это был самый драгоценный и неповторимый дом на всей земле. Голова Мушни лежала на плече у Тапло, и он шептал:

— Какая ты сладостная… Такой женщины больше нет на свете.

— Я глупая, — говорила Тапло, лаская его. — Я ведь совсем не знаю тебя. Лежу с тобой и не знаю, кто ты.

— Я сам не знаю, кто я такой, и сегодня не хочу знать.

— Как не знаешь?

— Очень просто. Родители меня оставили, когда я был совсем маленьким. Растила меня старушка, я называл ее бабушкой. О родителях своих ничего не знаю — умерли они или живы. Может, у меня братья есть, сестры — не знаю. Я всегда был один. Но теперь счастливее меня нет человека. Я тебя так люблю, что кажется, сердце не выдержит и разорвется. Ты сладостна, как сама жизнь…

— Все пройдет, и ты забудешь меня.

— Никогда! Я буду любить тебя всю жизнь. Скажи мне, у тебя на самом деле есть жених?

— Был. Сейчас уже нет.

— Ты любила его?

— Не знаю. Сейчас не люблю.

— Тапло, почему ты взяла у меня револьвер?

— Я снимала с тебя пиджак и подумала — зачем пьяному оружие?

— А вчера, когда давала мне ключ, почему не вернула револьвер?

— Знала, что еще увижу тебя.

— Ты хотела меня видеть?

— Не знаю. Может, и хотела.

— Ты любишь меня?

— Не знаю. Наверно.

— Скажи, ты будешь моей?

— Разве я не твоя?

— Не сейчас, а всегда?

— Всегда? Не знаю.

— Не знаешь?.. А я так люблю тебя, что не представляю, как буду жить один, без тебя!

— Знаешь, что… Возьми меня с собой.

— Куда?

— Куда хочешь.

— Ладно. Возьму.

— Куда?

— Не знаю. Куда-нибудь возьму.

— Эх, ты никогда ничего не знаешь.

— Ты обиделась?

— Нет.

— Ты же знаешь, в каком я сейчас положении? Вот выкручусь и что-нибудь придумаю.

— Хорошо.

— Жизнь меня не баловала, но я все равно верил в удачу. Почему ты молчишь?

— Светает.

— Да, мне надо идти.

— Не уходи!

— Гота ждет меня.

— Пусть ждет.

— Нельзя. Слово есть слово.

— Тогда ступай.

— Ты такая нежная, такая близкая. Ты сама не знаешь, какая ты! Другой такой женщины нет в целом свете!

— Такой нет, а получше найдутся.

— Для меня — нет. Я люблю тебя больше себя самого.

— Это у тебя пройдет, и ты все забудешь.

— Разве можно тебя забыть?

— Эх!..

— Совсем светло. Я пошел.

— Не надо. Останься со мной.

— Нельзя. Что скажет Гота?

— Пусть говорит, что хочет!

— Я скоро вернусь.

— Как знаешь. Там, в углу, кожанка, возьми с собой, пригодится.

— Ты будешь ждать меня?

— Не знаю…

— Я вернусь, и все будет хорошо. Я верю в удачу…

17

Когда огромный алый диск солнца медленно выплыл из-за ломаной линии хребта и раскаленной сталью засиял в рассветном сизом небе, а потом уменьшился, но засверкал еще нестерпимее, слепя глаза, земля впитала в себя белый ночной туман, и резкие тени гор легли на поле и на залитый утренним светом склон, по которому шагали Мушни и Гота. Деревня уже скрылась из глаз. Река свернула в ущелье, и тишину нарушал только птичий гомон. Рассветный холодок приятно бодрил разгоряченного от быстрой ходьбы Мушни. Он был в кожанке Тапло, и в кармане у него лежал револьвер. Он с трудом поспевал за Готой и чувствовал себя веселым и здоровым, как никогда, несмотря на бессонную ночь.

Мушни шел по тропинке, петляющей по длинному пологому склону, и думал о Тапло. Глядел на цветы, пестрой вышивкой стелющиеся по лугу, и видел улыбающееся лицо Тапло. Вслушивался в оживленный щебет птиц и вспоминал ласковые слова, которые говорила ему Тапло, ее нежный шепот. Погруженный в воспоминания, он тихонько, про себя улыбался, и всем был доволен, и совсем не думал о том, куда приведет его эта прихотливо петляющая тропка. Как прекрасно было вокруг, все казалось таким одухотворенным и трепетным, словно женское дыхание витало над окрестностями, словно сама женственность вдохнула в природу свою душу.