Расплата

И Мушни, идущий в горы, был совсем другим человеком: счастливым, свободным, гордым. Куда девалась его неотвязная тоска, сомнения, колебания. Жизнь казалась прекрасной и надежной. Шел Мушни и думал, что он почти благодарен всему сущему за то, что оно не оставляет человеческую душу в одном и том же состоянии, за то, что жизнь — цепь непрерывных изменений, где вчерашнее исподволь определяет нынешнее, а нынешнее подготавливает то, что должно случиться завтра.

Сейчас в голове у Мушни вертелась только одна мысль.

«Надо что-то придумать… Увезти Тапло…» Он не мог себе представить того нового счастья, которое было ему суждено, но после того, что случилось вчера, он чувствовал себя обновленным, исполненным надежд. Теперь самым главным в его жизни была Тапло, а все остальное, к ней не относящееся, не трогало и проходило мимо сознания. Вот в таком настроении следовал Мушни за Готой.

Они шли долго. Судя по тому, как палило солнце, наступил полдень. Взгляду путников открылось просторное пастбище. Породистые лошади щипали траву и настороженно поглядывали на пришельцев. Пастухи поднялись навстречу Готе, окинув Мушни недоверчивыми взглядами.

— Это наш, — коротко объяснил Гота.

Разговор шел о Квирии. Пастухи, которые пустились в погоню, вернулись ни с чем. Неудовлетворенная жажда мщения освещала их лица грозным светом. И готовность их к действию заражала Мушни энергией и желанием немедленно что-то предпринять. Мушни сам этому удивлялся, потому что и вправду считал, что самая жестокая расправа ничем не поможет Квирии. Она была заведомо бесплодной — эта наивная попытка самим восстановить справедливость. И все-таки он был готов выполнить все, что ему велят, потому что скопившаяся в нем сила требовала выхода. И потом, он полюбил Квирию, искренне скорбел о нем. Впрочем, этот внезапный подъем сил, тихая радость и готовность к действию были вызваны не только горем, и, когда он думал об этом, мысли его невольно возвращались к Тапло: «Вот покончу с этим делом и заберу Тапло… Надо будет что-то придумать, устроить».

Вооруженные чабаны держали совет: как быть дальше, кому куда ехать, какой перевал перекрыть. Приняв решение, они собрались в путь.

— Этот парень пойдет со мной, — сказал Гота. Никто не спросил, кто такой Мушни, каждый словно знал всю его подноготную. Пока чабаны снаряжали коней, седлали их и взнуздывали, Мушни с удовольствием думал о предстоящем пути. Его не пугали неизбежные трудности, и риск, и опасность. Весь во власти приподнятого настроения, он сидел, наблюдая, как привычно и ловко обращаются с конями тушины. Самый молодой из пастухов, до сих пор стоявший дальше всех, в конце пастбища, подбежал к остальным и сообщил, что снизу едут какие-то люди. Вскоре на тропинке показались два всадника, Мушни издали узнал милиционеров. «Вот привязались», — мрачно подумал он, глядя на их быстрых черных коней. Мушни сидел на земле и скручивал козью ножку из газетной бумаги и табака, которым его угостили. Поверх пиджака он накинул кожанку Тапло, хотя становилось все жарче. Пуговицы на рубашке были расстегнуты, и выглядывала крепкая загорелая грудь. Он даже головы не поднял, чтобы поглядеть на прибывших. Не стоило привлекать к себе внимания. Мушни провел рукой по лицу: «В зеркало бы поглядеть! Небритый, нестриженый. Как только он понравился Тапло?! Мушни представил себе, какое впечатление он произведет на Тапло, когда приоденется и побреется, и невольно улыбнулся. Но прежде следует улизнуть от преследователей, уладить свои дела и забрать Тапло.

«Надо что-то придумать», — опять решил он.

Милиционеры соскочили с коней и поздоровались с пастухами. После обычных вопросов низенький усатый спросил:

— Что это вы до зубов вооружились? Уж не крепость ли брать собираетесь?

— А почему бы и нет? — с вызовом ответил Гота. Толстый милиционер посмотрел на Готу, но взгляда его не выдержал.

— Я знаю, что вы задумали, но предупреждаю вас — доставить их живыми, иначе отвечать придется.

Пастухи молчали. Молчал и Гота.

— Я свое сказал, а там — ваше дело. — Толстый милиционер изнывал от жары, лицо его раскраснелось, и он поминутно вытирал потную шею грязным платком.

Мушни поднялся и отошел в сторону, к оврагу. Куда ни посмотришь — всюду горы, громоздкие, морщинистые. За этими хребтами еще хребты, одни повыше, другие пониже. И где-то за ними голубая, переливчатая, как море, долина. Там, внизу, другая жизнь, не такая замкнутая, как здесь. Но как отсюда выберешься? Конечно, надо и самому постараться, но со вчерашнего дня Мушни крепко уверовал в удачу, — должно же и повезти хоть чуточку! — надеялся на случай, который вызволит его. Он не знал, как поступит и что предпримет, потому что не знание сейчас было главным, а надежда, вера в ту неведомую звезду, под которой родился.

Долго стоял он, любуясь расстилавшимся перед ним простором, и непостижимая бесконечность пространства снова нагнала на него грусть. «Как недолговечен человек по сравнению с этими горами, как мал и слаб! Только любовь может заставить забыть об этом!» — думал Мушни.

Когда он вернулся к пастухам, милиционеров уже не было.

— Сядешь на белого. — Гота любовно шлепнул крутобокого коня.

— Где они? — спросил Мушни, лаская лошадиную холку.

— Уехали.

— Знали бы они, кто я! — Мушни невесело засмеялся.

— А в чем дело?

— Они ведь меня ищут.

— Тебя? — удивился Гота.

— Да.

— За что?

— За то, что я одного человека ранил.

— Ты? — не поверил Гота.

— Я… В начальника своего стрелял. Подлый человек, с деньгами мошенничал. Был у нас в геологической партии один рабочий, пожилой. Так вот он взбунтовался. Я его поддержал. Начальник руку на меня поднял. Старик заступился, тот на него замахнулся. Тогда я не сдержался, полез в драку. Этот подлец погнался за мной с ружьем. Я выхватил револьвер и ему в ногу…

— Ого!

— Теперь милиция меня разыскивает. Специально сюда притащились, и там в долине поджидают, на аэродроме. Я вчера должен был смыться отсюда, да вот Квирия…

— Если он мужчина, чего в милицию доносил? — возмутился Гота. — Подумаешь, ранил, не убил ведь! Пусть сам с тобой счеты сводит.

Мушни улыбнулся.

— А если б я его убил, как бы он жаловался?

— А если виноват?

— Виноват-то виноват, но о чем ты говоришь, Гота? У кого сила, тот и прав.

— Вовсе не так, — рассердился Гота. — Чего тебе бежать! Я бы на твоем месте сам бы явился куда следует.

— Чтобы меня посадили? Я из-за него в тюрьму садиться не собираюсь, — сказал Мушни и вспомнил Тапло. — А сейчас и вовсе дела мои таковы, что являться в милицию мне никак нельзя.

— Ладно, с одним покончим, потом придумаем что-нибудь.

Гота оседлал своего серого и передал Мушни ружье.

— Мы поехали! — крикнул он пастухам и послал вперед коня.

18

Пять дней прошло в бесплодных поисках. Погода испортилась. Солнце выглядывало лишь изредка. С утра моросило, к полудню дождь усиливался, а вечерами густел туман. Небо было обложено серыми тяжелыми тучами. Сентябрь брал свое, и горцы гнали стада в долину. Пустели отсыревшие пастбища, дождевые потоки бороздили склоны и вливались в мутную реку, яростно подмывающую крутые берега.

Пять дней не слезал Мушни с коня, следуя по пятам за неутомимым Готой по скользким тропинкам. Борода у него отросла, щеки запали. Когда он сходил с седла, ноги подкашивались от усталости, и азарт, который вовлек его в эту поездку, улетучился, подобно хмелю. По ночам, становясь на отдых, они собирали хворост и разжигали костер. В огненных языках Мушни мерещилось лицо Тапло, и он рвался к ней, желал ее с невероятной силой. Мушни мало ел, не замечал своей пропотевшей грязной одежды, не беспокоили его задеревеневшие на ветру волосы, колючая борода. Он думал только о том дне, когда вернется в деревню и увидит Тапло. Тапло постоянно стояла у него перед глазами. Он чувствовал себя как человек, отправившийся в дальний путь и забывший запереть дверь своего дома. Шли дни, и с ними росло желание возвратиться. Но каждое утро Мушни первым поднимался с ночлега, где они чутко спали, седлал лошадей и молча ждал Готу. Потом начиналась утомительная, бесцельная езда. Ничто не нарушало ежедневного однообразия. Только однажды они увидели всадников, едущих вдоль берега реки. Они пришпорили коней, почти было догнали их и узнали милиционеров.