Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Как странно. Социализм и евреи. Тот страшный, босой дворник вдруг заговорил с акцентом. Что делать с каплей еврейской крови, перешедшей к Марине от матери?

Но это всего лишь «капля». Кто же Цветаева в 1919 году: «Мы с Алей у Антокольского (поэт, ученик студии Вахтангова)… Антокольский читает мне стихи – «Пролог к моей жизни», которые я бы назвала «Оправданием всего». Но так мне этого нельзя, так как я в данный час – русская, молчу молчанием резче и весче слов. Прощаемся».

Познакомился с Антокольским через сорок восемь лет. Был он мастит, имел собственную «Волгу» с шофером, дачу, квартиру в писательском доме. Цветаева погибла, не дожив до 50-ти лет. Где ее могила – неизвестно.

В тот год трудно было понять Цветаевой, что пишет именно так Антокольский не потому, что он не русский поэт, а потому, что советский.

Но вот продолжение той темы материнской любви к евреям: «Как жалко, что люди не знают меня, когда я одна. Если б знали – любили. Но никогда не узнают, потому что такая я – именно оттого, что одна. С ними у меня обезьянья гибкость (только в обратную сторону, повторяю наоборот движение). Пример: с любящими евреев – ненавижу евреев, с ненавидящими – обожаю – и все искренне – до слез! – Любовь по оттолкновению».

Как часто думал, что одни только Достоевский и Розанов (из высоких талантов в русской культуре) достойны имени антисемита, так как были последовательными теоретиками юдофобии. Во всех остальных талантах России гораздо больше мизантропии, презрения к человечеству и своему народу вообще, чем антисемитизма. Этих, в глубине души, стараюсь и понять, и простить.

Строчки из «Дневниковой прозы» Цветаевой: «Господи! Сколько сейчас в России Ноздревых (кто кого и как не ошельмовывает! кто чего и на что не выменивает!). Коробочек («а почем сейчас в городе мертвые души?», «а почем сейчас на рынке дамские манекены?»: я, например) – Маниловых («Храм Дружбы», «Дом Счастливой Матери» – Чичиковых (природный спекулянт!).

А Гоголя нет. Лучше бы наоборот».

Нет, в те же годы бродил по Москве голодный и злой Булгаков. Похоже, только сегодня упомянутых героев «Мертвых душ» появилось столько, что осмыслить подобную напасть не сможет никакой Гоголь.

Но вернемся к нашей теме. Вот еще удивительная запись Цветаевой. Похоже, от записи этой и пошли классические строчки о «гетто избранничеств»: «Слава Богу, что я не еврейка… При первом же «жидовка» я бы подняла камень с мостовой – и убила… Откуда у меня – с детства – чувство преследования? Не была ли я еврейкой в Средние века?

Во всяком случае – если мне суждено когда-нибудь сойти с ума – это будет не мания Величия».

Большие поэты – «народ избранный». Большие поэты того страшного времени существуют вне наций, вне народа. Понятия эти были слишком страшны. Старались Поэты прилепиться к Богу – это было. Цветаева, Ахматова – вне русскости. Пастернак, Мандельштам – вне еврейства.

Особый народ, отдельный в «гетто избранничеств». «Жизнь – вокзал», – как писала Цветаева. Вне народа – значит, в дороге. Куда – неизвестно. В бесконечность? А странник бездомный уязвим как никто. «Вал и ров» – не защищают. «Вал и ров» – не дают скрыться от палача.

«Здесь я не нужна. Там – невозможна», – писала Цветаева в эмиграции. В «ненужности и невозможности» провела весь свой короткий век эта удивительная женщина, имя которой ныне звучит по-царски: МАРИНА. Она звезда ослепительной яркости, без которой немыслим небосвод поэзии, культуры человечества.

Еврейская судьба русского поэта.

Что же записи Цветаевой в дневнике? Они не могли быть другими. Я бы советовал прочесть их каждому, кто надеется сегодня на новый, оптимистический виток еврейской истории в России.

Сегодня в названной стране бытовая юдофобия достигла своего пика. Виноваты в этом издержки еврейской свободы, обычные и знакомые после отмены государственного антисемитизма.

Тоже произошло и в первые годы, последовавшие после Октябрьского переворота. В нашей еврейской истории сегодня, как правило, обязательно снимает кальку с того, что было вчера. Тем же она началась, тем же и закончится. Спектакль под названием: «Еврей в России» был сыгран, как трагедия, ныне он исполняется, как фарс. Вот и вся разница.

Любой народ, судя по всему, склонен прощать сам себе любые преступления, но соучастника своих собственных преступлений он прощать не намерен.

Что уж говорить о простых людях, когда такие высокие таланты и чистые души, как Цветаева, не смогли удержаться от перевода слова «еврей» на понятие «жид».

2000 г.

По тропе с Генри Торо

Почему бы и нет? Считаю самым увлекательным путешествием пеший неспешный маршрут по страницам замечательных книг, книг любимых. Эта роскошь, несмотря на поденный труд в газете, была со мной все семь лет в Израиле. А может быть, и благодаря этому труду я время от времени отправлялся в дорогу с Чеховым и Львом Толстым, Дефо и Свифтом, Рабле и Пришвиным… С кем только я не пытался свести близкое знакомство. Иногда это удавалось, как я теперь вижу. Иногда – нет. И все равно, каждый раз, когда прикасался к высоким текстам, я испытывал точно такое же наслаждение, как и в дороге по пути к неведомым мне городам и людям…

Итак, пробую приблизиться к Генри Торо. Осилить с ним небольшой отрезок пути.

Что там дорога?! Тропу свою протоптать удается не каждому! Генри Дэвиду Торо это удалось. Мы идем по этой тропе рядом. Мне легко это сделать. Я еще жив пока.

Мы идем плечо к плечу и говорим о пустяках. Я рассказываю о недавней свадьбе, куда был приглашен. В зале собрались люди, которые давно не видели друг друга, но никакой «роскоши общения» на этой встрече не вышло, потому что оглушительно гремела музыка, а голоногая певица орала так, будто до смерти боялась остаться незамеченной.

Тем, кому все-таки хотелось поговорить, приходилось кричать, но криков на расстоянии в один-два метра не было слышно.

Я сказал Торо, что живу в мире крика, из которого живая человеческая речь просто исчезает. Люди перестают видеть и слышать друг друга.

Знаю, о чем он думал. Он никогда не ценил этой самой «роскоши общения» и считал, что общаться люди должны с природой, в мире тишины, где как раз человек отсутствует.

Спорить я не мог. В этом не было смысла. Мы шли по тропе, принадлежащей Торо, моя же тропа еще не была протоптана. Ему было легко переступить через порог и сразу оказаться в Поле, в Лесу, на берегу своего Озера Уолден, а я не мог сказать Генри Дэвиду, во что превратится живая природа через сто пятьдесят лет после его смерти. Это было бы слишком жестоко.

Но я не хотел оставлять затронутой темы и рассказал Торо о своем друге.

Мы еще встречаемся, но все реже и реже. Когда-то ничто не мешало нам любить, слушать и понимать друг друга. Когда-то мы были нужны друг другу и испытывали настоящую радость от общения.

Ныне большой ящик в углу холла квартиры моего друга становится всевластным хозяином положения. Мы неотрывно смотрим на светящийся экран, не так, как прежде в глаза собеседнику. Мы слушаем не себя или соседа, а то, о чем говорит это страшное всевластное существо, наделенное удивительным лукавым многоголосьем и магнетической силой.