Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

– Вот тебе телефон, – сказала дочь. – Звони.

– Не может быть, – не поверил Ефим. – Это другой Гендлер.

Но он ошибся. Матвей Гендлер оказался именно тем Гендлером. Мало того, он живо вспомнил операцию Басова и очень обрадовался восторженной благодарности своего старого пациента.

Уже на следующий день Ефим помчался в супермаркет, купил бутылку лучшего коньяку, торт, коробку конфет, цветы, фрукты и еще какую-то положенную в таких случаях ерунду.

В гости к спасителю отвезла его внучка – серьезная девица двадцати одного года, только что отслужившая в армии.

Гендлер жил на окраине Явне в небольшой, но собственной вилле. Басов сказал ему все слова, которые собирался сказать, да еще и прибавил, что его внучка никогда бы не родилась на свет, если бы не мастерство удивительного человека, которого она видит перед собой.

Потом было застолье. Гендлер рассказал Басову, что в самом начале восьмидесятых он все-таки, защитив докторскую диссертацию, перебрался в Москву, а репатриировался всего лишь десять лет назад по вызову на работу в одну из крупных клиник Израиля.

Он в полном порядке, но все-таки был недоволен переездом, жаловался на скуку, на отсутствие привычных развлечений, долго говорил о Москве, как о мировой столице, полной денег, огня и жизни.

Потом, уже на последних рюмках коньяка, разговор зашел об Израиле, и Басов, к ужасу своему, обнаружил, что его спаситель настоящий левак и даже член партии «Мерец».

Он не мог сдержаться, стал спорить, доказывать Гендлеру, что эвакуация поселений приведет к концу еврейского государства. Гендлер же в ответ начал кричать, что священная обязанность евреев нести в мир идеалы добра и справедливости, а бесконечные войны с соседями – это потеря самих себя, своей избранности.

Басов на это заорал, что это дорога в новый Аушвиц, а Гендлеру нужно не в его злосчастной партии состоять, а в «Натурей Карта» сидеть, предавая и продавая родное государство… В общем, встреча эта закончилась совсем не так, как началась. Плохо она закончилась. Прощание стариков оказалось сухим, подразумевающим невозможность контактов в дальнейшем.

Потом, в машине, Ефим говорил внучке:

– Знал бы, ни за что не стал бы его благодарить, на коленках ползать… Какая все-таки сволочь!

– Брось, дед. Он же тебя все-таки спас, – рискнула напомнить внучка. – Да и черт с ней, с этой политикой.

– Лучше бы не спасал! – выпалил в сердцах Басов.

Затем, до самого дома, они молчали. Ефим все печалился над неудачей долгожданной встречи и вдруг подумал, как вероломна судьба, а позорная левизна Гендлера – это месть и наказание Басову за то, что не смог он вовремя сказать своему спасителю спасибо. А еще, успокаивая себя, он подумал, что все, чем он жил в последнее время, все-таки сущие пустяки по сравнению с теми пятью часами в операционной захолустной больнички, когда колдовал полуживым Басовым Матвей Гендлер, возвращая его к жизни.

Но самое обидное в этой истории то, что замечательному хирургу было плевать на партийность спасенного им некогда человека. Жизненный опыт давно подсказал Гендлеру, что друзей-приятелей заводить крайне опасно: замучают жалобами на хвори, просьбами излечить, спасти – и все по долгу дружбы, никак иначе. Честно говоря, и Басова заподозрил Гендлер в подобной корысти, а потому и кивнул ему сдержанно на прощание.

Завтрак для котят

Как они любили животных – эти старики! Сколько же им, любящим, было лет? По крайней мере, не меньше семидесяти. Утром старики приходили к котятам, в обязательном порядке приходили, будто это посещение входило в расписание дня и установленный порядок жизни. Котята жили в картонном ящике у ступеней санатория. Старики целой группой останавливались поодаль. Каждый из них приносил милым, пушистым, игривым зверушкам что-либо вкусненькое. Даже сметану в блюдцах приносили старики котятам. И о маме котят – белой ухоженной кошке с черным хвостом – они не забывали. Кошачьей маме старались поднести еду отдельно, но она, на радость старикам, все относила своим детям и терпеливо ждала, пока они насытятся. Они стояли и смотрели на это чудо природы, и выцветшие голубые глаза стариков увлажнялись доброй и светлой влагой.

Это настоящий умный порядок в жизни, когда ухоженные, прекрасно одетые пожилые люди кормят котят, а котята благодарят их за это радостной готовностью следовать на зов и своими веселыми играми. У многих стариков болели ноги. Кое-кто опирался на палку, был в группе даже один несчастный человек на коляске, но все они смотрели на котят так, будто это зрелище было главной оздоровительной процедурой. Кто-то любовался котятами молча, кто-то не мог сдержать эмоций и рассказывал соседу или соседке, что он чувствует, глядя на милых животных.

Я мог только догадываться, о чем говорили старики. Я не знаю немецкого языка, но знаю иное. Знаю, что почти все эти добрые люди, мужчины и женщины, когда-то состояли в известной организации гитлерюгенд и кричали своему фюреру: «Зиг хайль!» Они кричали это в строю, в своих летних лагерях, и когда поднимались в классе, приветствуя учителя. Кричали, конечно, по-разному: одни заученно и равнодушно, другие – «с душой», но кричали все, нельзя было не кричать. Крики эти входили в тот давний порядок жизни, точно так же, как кормление котят в современные правила игры. Тогда дети Германии не могли поступить иначе. Родители этих нынешних стариков бились на фронтах (восточном, южном и западном), а также решали «еврейский вопрос». Они рисковали своей жизнью, а дети военных людей должны были готовить себя стать достойной сменой родителям. Вот они, несмышленыши, выбрасывали ручонки вперед и кричали: «Зиг хайль!» А потом, после войны, кто-то из них кричал: «Ура Сталину!», а кто-то коммунистов проклинал, голосуя за канцлера Аденауэра и свободную Германию. Таков был послевоенный порядок. На плечи нынешних стариков лег тяжкий груз восстановления своей страны. Они справились с этой задачей. И вот теперь старики достойно и обеспеченно продолжают свою жизнь, следят за здоровьем, ходят рука об руку со своими фрау (такая нынче мода) и вот теперь стоят у ступеней санатория и смотрят, отдыхая сердцем, на завтрак и потешные игры котят. Все прошло. Все забыто в этом величественном тихом осеннем парке, на берегу полноводной реки. Все забыто, и старики немцы кормят котят и любуются ими. Вот мой знакомый старик, которому явно за восемьдесят. Он успел послужить во славу рейха. В кого стрелял этот сгорбленный старец? А может быть, ни в кого он не стрелял, а всего лишь морил голодом заключенных концлагерей. А теперь он наверняка раскаялся и кормит котят сметаной.

Я не мог спросить старика, где он был во время войны. Не мог бы этого сделать, даже зная немецкий язык. Это так бестактно и жестоко: спросить у больного человека, очень преклонного возраста, где он был во время войны десятки лет назад. Да и глупо спрашивать. У старика есть своя легенда о том, что он делал в армии Гитлера. Он давно затвердил эту легенду. Он так часто ее повторял, что и сам поверил в то, чего не было… Каждый день встречался с этим немцем в лифте. Я садился в лифт на шестом этаже, он входил в кабину на третьем. Старик был безукоризненно воспитан и приветствовал всех словами и милой улыбкой, и меня, в том числе, тоже приветствовал. Мне казалось, что мою персону он отличал особо. Искренне был рад моему семитскому облику – этот старик. Он был так рад, что мы с ним вместе, в этом санатории, в этой кабине лифта. Однажды он обратился ко мне по-немецки. Я ответил на английском языке, что не понимаю его слов. Старик очень удивился: как это можно не понимать нормальную человеческую речь? Судя по всему, он весело сказал мне об этом. Он вообще казался веселым, улыбчивым и добрым стариком. И был, конечно, рад, что доживает свои дни спокойно, не погиб тогда на фронте и не был казнен победителями. Он был рад, что может лечить свои больные ноги, ходить на концерты симфонической музыки (их часто проводили в культурном центре санатория), а по утрам кормить котят и любоваться их играми, поддерживая славный порядок в этом парке. Мир и покой царили в душе старика. Я знал, что его зовут Вольфганг. Замечательное имя, так звали Моцарта. Мой знакомый старик очень любил симфоническую музыку. Однажды я слышал, как он насвистывал мелодию из Седьмой симфонии Бетховена. Старик ковылял по улице имени великого немецкого композитора и насвистывал именно эту мелодию…

Вольфганг каждый раз приходил любоваться котятами. Даже в дождь он приходил, спрятавшись под зонтом. Ящик с котятами закрывали пленкой. Котятам было сухо и тепло рядом с мамой, и старик наливал в плошку из бутылочки молоко, взятое во время завтрака. Сам старик молоко не пил никогда. Я заметил это. Следовательно, он имел полное право поить молоком котят, не нарушая порядка. Мне он был симпатичен – этот Вольфганг. И так хотелось, чтобы он, по каким-то причинам, получил в свое время «белый билет» и не служил в армии Гитлера. Я сам был готов сочинить легенду, согласно которой богатый, очень богатый отец парня сумел купить своему сыну освобождение от армии, потому что, кроме всего прочего, ненавидел фашизм и сопротивлялся кровожадному режиму по мере сил. Отца Вольфганга, конечно, звали Людвиг, как и Бетховена. Людвиг родил Вольфганга – это так замечательно! Но мне пришлось забыть о своей легенде. Над парком, высоко, в чистом небе, чуть ли не каждый день оставляли свой росчерк реактивные самолеты. Однажды увидел, с каким восторгом следил «мой старик» за следом от невидимой воздушной машины. Рядом с ним стоял другой пожилой немец, и Вольфганг вдруг стал показывать ладонями этому человеку фигуры высшего пилотажа. Он демонстрировал их, выпрямившись, с видимым восторгом и знанием дела. Нет, он почти наверняка во время войны был летчиком. На «мессере» летал или на «хенкеле», был истребителем или бомбардировщиком, а вот теперь с тоской вспоминал о своих подвигах. Понимаю, что это тоже легенда, но она гораздо ближе к действительности, чем сочиненная мной прежде…

Старики немцы кормили котят. Старики евреи из этого санатория не делали этого. Место было занято? А может быть, были они не сентиментальны или не любили домашних животных? Старики немцы и старики евреи встречались, как правило, на концертах классической музыки. Они сидели рядом и слушали бессмертные мелодии великих композиторов. Старикам евреям тоже было много лет. Большая часть из них чудом спаслась в свое время от тех, кто теперь сидел рядом с ними, и слушал бессмертные мелодии. Еврейские старики мирно сидели плечом к плечу с теми, кто собирался превратить их мертвые тела в куски мыла, а кожу в абажуры для ламп. Такое было время. Оно прошло. Теперь евреи и немцы сидели рядом и слушали музыку. Иной раз (я слышал это) переговаривались по-немецки. Старики евреи из Прибалтики, как правило, знали этот язык. Они переговаривались и улыбались друг другу: евреи и немцы. Таков был новый порядок. Наступило, слава Богу, время улыбок. Я сам был готов улыбаться милым немецким старичкам, внимающим звукам музыки или кормящим пушистое, ушастое чудо природы. Я улыбался. Стоял поодаль и улыбался радости немцев, их любви к живому. Улыбался, но почему-то не подходил близко к ним. Не знаю уж почему, но так и не решился сделать это…