Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
Да и сам Кафка писал об этом с предельной откровенностью: «Живи я один, я, быть может, когда-нибудь мог бы отказаться от службы. Женатым я никогда не смогу этого сделать».
В другом письме Брода Фелиции читаем: «Если родители так его любят, почему не дадут ему 30 000 гульденов, как дочери, чтобы он мог уйти из конторы и где-нибудь на Ривьере, в дешевом местечке, создавать произведения, которые Бог намерен через его мозг передать миру».
Кто знает, смог ли Франц Кафка на этой самой Ривьере в тишине, сытости и покое услышать Бога? Не знаю. Совсем не исключено, что жил великий писатель жизнью, единственно необходимой ему для создания того, что он смог создать. Иная жизнь и дала
Тем не менее Францу Кафке, как и каждому смертному, нужна была любовь, но особого свойства: стремился он к какому-то донкихотскому служению одному лишь имени своей избранницы, к рыцарству чувств, без которого писатель не мыслил своей жизни. Жизни в литературе, другой он не признавал. Именно такая любовь казалась Кафке наиболее реальной в иллюзорном, зыбком мире. Конечно, и такая любовь по-своему несовершенна, но как здесь не вспомнить, что Франц Кафка добился невозможного: совершенства через незавершенность, пожертвовав во имя этого идеала практически всем, чем может пожертвовать смертный.
И сама жизнь Кафки оборвалась слишком рано (он умер в сорок один год) и в единственной, вполне возможно, любви он так и не смог поставить точку, не стал отцом и мужем. Выходит, и роман его страсти тоже остался недописанным.
Оборванный жест, полшага, прерванная на полуслове речь… Читаем «Письмо к отцу»: «Жениться, создать семью, принять всех рождающихся детей, сохранить их в этом неустойчивом мире и даже повести вперед – это, по моему убеждению, самое большое благо, которое дано человеку».
Что помешало Францу Кафке получить, по его же признанию, высшую награду в этой жизни. Может быть, он различал уникальным зрением провидца вполне вероятную судьбу своих еврейских детей, рожденных в Праге или Берлине за двадцать лет до прихода нацистов к власти. Кафка, автор потрясающей новеллы «В исправительной колонии», мог предвидеть все то, что случится с его возможными детьми. Но дело, конечно, не только в пророческом гении писателя.
Смотрю на портрет Фелиции Бауэр. Очень умное и столь же некрасивое лицо. Рядом Кафка: огромные глаза и уши инопланетянина. Фото сделано после второй помолвки, дальше все оборвалось… У Кафки началось горловое кровотечение. Приговоренный к смерти не имеет права думать о браке, о бессмертии в детях – так считал Франц Кафка.
Он не сломал жизнь мудрой, крепко стоящей на ногах Фелиции Бауэр. Невеста Кафки благополучно вышла замуж, родила детей, бежала от коричневой чумы и умерла старухой, на много лет пережив своего первого жениха.
Была ли любовь с первого взгляда между Францем и Фелицией? Похоже, что да. Тем не менее Кафка записывает в дневнике 13 августа 1912 года: «Фройляйн Фелиция Бауэр… Она сидела за столом и показалась мне похожей на служанку. Меня не заинтересовало, кто она, я просто примирился с ее присутствием. Костлявое пустое лицо, открыто показывающее свою пустоту. Непокрытая шея. Накинутая кофта. Выглядела одетой совсем по-домашнему, хотя, как позже выяснилось, это было совсем не так».
Но вдруг, следом иное и по духу и по букве, и как это похоже на Кафку: «Я немного отчуждаюсь от нее, так близко подступаясь к ней. В каком же я сейчас состоянии, если отчуждаю себя от всего хорошего в целом, да к тому же еще и верю этому».
Кафка еще не успел приблизиться к девушке, которая ему очень понравилась, а уже бежит от нее, пугает сам себя «служанкой с костлявым лицом».
Беспощадная характеристика случайно встреченной девушки оказалась слабым противоядием. Через тридцать семь дней после первой встречи Кафка пишет Фелиции в Берлин: «На тот – легко допустимый – случай,
если Вы обо мне совсем ничего не вспомните, я представляюсь еще раз: меня зовут Франц Кафка… рукопожатием было скреплено Ваше намерение, и даже обещание на следующий год совершить… путешествие в Палестину».«Путешествие в Палестину» Кафка так и не совершил его, но интересно, что через одиннадцать лет, за месяц до смерти, он говорил Доре, своей последней, верной подруге, что сразу после выздоровления они переселятся в Палестину.
Верно, мода была такая среди еврейской молодежи Европы: высокая и романтическая. В фильме Герца Франка «Оглянись» есть удивительный кадр – фотография, сделанная отцом режиссера в середине тридцатых годов прошлого века: вереница мальчишек изображает вагоны, а передние малыши оседлали фанерный паровоз, на котором написано по-немецки: «В Иерусалим!»
Единицы в те годы пошли на риск переезда. Остальные довольствовались романтикой паровоза из фанеры.
Но это тема для другого расследования. Для нас же упомянутая в первом письме Кафки «Палестина» всего лишь прелюдия серьезного чувства. За упоминанием родины предков, за возможным спасением на Святой земле – надежда на спасение вдвоем. Обычная, и такая знакомая почти каждому мужчине, вера сильного пола в спасительную миссию слабого.
«Нет ничего печальнее, чем письмо, посланное по неточному адресу, – отмечает Кафка во втором своем послании Фелиции. – Это уже и не письмо вовсе, а скорее вздох».
Ну как тут не вспомнить о «вздохе» чеховского Ваньки Жукова, над которым обливается слезами не одно поколение читателей. Но Кафка все-таки раздобыл точный адрес, его «вздохи» нашли ту, которой они были предназначены. Впрочем, печальные ноты в письмах Кафки появятся нескоро.
В начале переписки надежд все-таки было больше, чем разочарований.
«Кстати, что насчет путешествия в Палестину? Если не в ближайшее время, то в скором будущем, следующей весной или осенью непременно».
В последующем письме Кафка волнуется, не получив ответа: «Да и теряются ли вообще письма – даже те, которых ждут уже почти без надежды, из одного только необыкновенного упрямства? Или, может быть, Вам не передали мое письмо из-за упоминания о палестинской затее, которую не одобряют Ваши домашние? Но возможно ли такое в семье, а тем паче по отношению к Вам?»
В нашем распоряжении нет писем Фелиции Францу. Кафка сжег их. Но, вполне возможно, были эти письма и умны, и тактичны, и полны утешений. Не мог же такой человек, как Кафка, годами переписываться с пустым местом.
Макс Брод характеризует Фелицию так: «Рассудительность, деловая хватка, размах были лучшими свойствами ее натуры». Фелиция в двадцать восемь лет стала управляющей крупной, берлинской фирмой… Если бы только Кафка захотел. Если бы только…
Сначала, как водится, все шло замечательно. Через три месяца Кафка уже называл в письмах Фелицию «Любимая».
«Любимая, сегодня я пишу Тебе прежде, чем займусь своей писаниной, чтобы не было чувства, что я заставляю Тебя ждать, чтобы Ты сидела не против меня, а рядом, подле, помогая мне писать спокойнее».
Вот так: сначала послание Любимой, потом литература. Вот оно, настоящее признание в любви для такого человека, как Франц Кафка. Мало того, он вводит любовь в свою работу, в рассказ «Приговор».
Писатель не вел дневник в конце 1912 года, но в записи от 11 февраля 1913 года читаем: «“Фрида” имеет столько же букв, что и Фелица. И ту же начальную букву. Бранденфильд начинается с той же буквы, что и Бауэр, и «фельд» тоже значимое слово. Может быть, даже мысль о Берлине появилась не без влияния, и воздействовало, может быть, воспоминание о Бранденбургской марке».