Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
Перевод немецкого слова feld – поле. Что там было в поле между Фелицией и Францем. Это он потом напишет слово «взаимопроникновение», но оно случилось именно тогда, иначе Кафка не счел бы себя вправе назвать Фелицию Любимой.
Начало 1913 года, последнего тихого года двадцатого века. Отношения Франца и Фелиции достигают высшей точки. Из письма, написанного в ночь с пятого на шестое января: «…не в состоянии ни читать, ни писать, ни думать, ни чувствовать ничего, кроме Тебя. Я тогда с Тобой всецело… Более сильной близости, пожалуй, и не бывает, выше и сильнее этого только взаимопроникновение… “Ты моя любима!”, а потом
«Взаимопроникновение» – в тот момент Кафка был убежден в возможности выхода из тупика одиночества. В спасение от самого себя, от своего предназначения бесконечно рожать в муках боли слова и записывать их на бумаге.
Но проходит несколько дней, и Кафка вновь и с жаром объясняется в любви к литературе в письме к женщине, с которой познал спасительное счастье «взаимопроникновения»: «Писать – это ведь раскрываться до самого дна; даже крайней откровенности и самоотдачи, допустимой в общении между людьми, такой, когда кажется, вот-вот потеряешь себя, чего люди, покуда они в здравом уме, обычно стараются избегать, ибо жить, покуда жив, хочет каждый».
Все письмо о любви к литературе, а в конце: «Что скажешь, любимая?»
Кафка сознавал: за любовью к Фелиции Бауэр – норма, покой, возможный достаток. За литературным трудом с той фанатичной отдачей, на которую только он был способен, – безумие и смерть. Кафка ясно понимал, что стоит перед выбором между жизнью без литературы и смертью в ней.
21 июня 1913 года он пишет в дневнике: «Какой чудовищный мир теснится в моей голове! Но как мне освободиться от него и освободить его, не разорвав. И все же лучше тысячу раз разорвать, чем хранить или похоронить его в себе. Для этого я живу на свете, это мне совершенно ясно».
Через два дня Кафка направляет Любимой длинное послание, в котором, в самых уродливых, мрачных красках рисует свое семейство. Причем невинным поводом к этому стал внешний облик постаревших и раздобревших родителей и веселая «игра с младенцем» – племянником Кафки.
Письмо это заканчивается так: «Любимая, как я мыслями бежал от них к Тебе».
К кому, не совсем понятно. К живой женщине, будущей жене и матери, способной раздобреть и устать от трудной жизни точно так же, как сестры и родители Кафки. Да нет же, такая Фелиция не нужна была Францу. Какая? Знал ли он сам это?
13 августа 1913 года Кафка записывает в дневнике: «Может быть, теперь все кончено, и мое вчерашнее письмо было последним. Это было бы, безусловно, правильно. Какие страдания ни предстоят мне, какие страдания ни предстоят ей, их нельзя сравнить с теми страданиями, которые были уготованы нам вместе. Я постепенно приду в себя, она выйдет замуж – это единственный выход у живых людей. Мы вдвоем не можем прорубить для нас двоих дорогу в скале, достаточно, что мы целый год проплакали и промучились из-за этого».
В тот же день, вечером, очередное письмо от Любимой и новые иллюзии, новые мечты.
14 августа 1913 года Кафка отвечает Фелиции Бауэр: «Любимая Фелиция, только в последнем письме я снова Тебя узнал… я поверил, что со мной прежняя Фелиция. Наконец-то она снова оттаяла… “Литераришес эхо” опубликовало недавно рецензию на “Созерцание”. Рецензия очень благожелательная, но в остальном ничем не примечательная. Только одно место бросилось мне в глаза, там, в ходе разбора, вдруг говорится: “холостяцкое
искусство Кафки…” Что ты на это скажешь, Фелиция?»Вновь Кафка верит в возможность житейской нормы, спасения от «чудовищного мира», живущего в его голове.
Неизвестно, чем ответила Фелиция Кафке. Он же сам будто забывает о намеке насчет «холостяцкого искусства», записывая в дневнике вечером того же дня: «И все же, несмотря ни на что, будь мы, я и Фелиция, полностью равноправны, имей мы одинаковые перспективы и возможности, я бы не женился. Но тупик, в который я постепенно загнал ее судьбу, вменяет мне это в неизбежную, хотя и вовсе не непереносимую обязанность. Здесь действует какой-то тайный закон человеческих отношений».
Кафка ошибался: он не загнал в тупик свою Любимую. С Фелицией все было в полном порядке. Это Франц записывает на следующий день в дневнике: «Мучительное утро в постели. Единственным выходом мне казался прыжок из окна… Я запрусь от всех и до бесчувствия предамся одиночеству. Со всеми рассорюсь, ни с кем не буду разговаривать».
«Прыжок из окна», как форма бегства от брака. Все знакомо. Можно вспомнить хотя бы «Женитьбу» Гоголя. «Прыжок из окна», как спасение от безумия, – это Осип Мандельштам во время ссылки в Воронеж.
Все решено, но Кафка пишет отцу Фелиции, а не самой Бауэр. Письмо это он считал настолько важным, что занес его в дневник: «…сравните меня с Вашей дочерью, этой здоровой, жизнерадостной, естественной, сильной девушкой… Она, насколько я могу судить, будет со мной несчастна. Не только из-за внешних обстоятельств – по характеру своему я гораздо больше человек замкнутый, молчаливый, нелюдимый, мрачный, но для себя я не считаю это несчастьем, ибо это лишь отражение моей цели… Так я живу в своей семье, среди прекрасных и любящих людей, более чужой, чем чужак… Причина только та, что мне просто совершенно не о чем с ними говорить. Все, что не относится к литературе, наводит на меня скуку и вызывает ненависть… Я лишен всякой склонности к семейной жизни… У меня совсем нет родственных чувств… Брак не смог бы меня изменить, как не может меня изменить моя служба».
Все это, похоже, точка, столь нелюбимая Кафкой. «Отношения с Фелицией еще долго не могли исчерпать себя», – пишет Макс Брод. И это верно, но отношения эти были всего лишь попыткой неестественного многоточия после точки. Писем Кафки Фелиции после 1913 года не сохранилось. Только записи в дневнике о двух встречах.
17 января 1915 года: «С Ф. В Боденбахе. Мне кажется, невозможно, чтобы мы когда-нибудь соединились, но я не отваживаюсь сказать ей об этом. И я снова обнадежил ее безрассудно – ведь с каждым днем я старею и коснею».
6 июня 1916 года, Мариенбад: «Несчастная ночь. Невозможность жить с Ф. Невыносимость совместной жизни с кем бы то ни было. Отсутствие сожаления об этом. Сожаление о невозможности быть одному».
Все – дальше тяжкая, смертельная болезнь (1917 год) и гибель через шесть лет: гибель призрака в призрачном окружении духов, созданных фантазией великого писателя.
Как же все сложно устроено в мире гениев. «Не она, не она», – без конца твердил Лев Толстой, поминая Софью Андреевну. И это в окружении детей, в сытой и покойной атмосфере родового имения. Толстой рвался из этой сытости всеми возможными средствами. Вырвался наконец и умер, как бродяга на чужой койке, вдали от дома.