Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
Поэт не дал возможности толпе запугать себя, оставить навечно в камере пыток и страха. «Моцарт» неприкасаем, пусть и в колодках, неподсуден и свободен.
Стихи раннего Иосифа Бродского очень похожи на восторги позднего Николая Заболоцкого:
Хлестало, будто из баклаги,И«Мы шагали». В шаге подобном еще и попытка с толпой-победительницей слиться. Может, и простит тогда, не казнит самосудом, примет за своего. Вождю-людоеду кланяться было стыдно. Толпа все-таки не вождь. А может, и не толпа она вовсе, а пресловутый народ?
Сельскую жизнь я люблю. И дело не только в единении с природой. Когда поутру встаешь в деревне, – да, впрочем, и где угодно, – и идешь на работу, шагаешь в сапогах через поле… И знаешь, что почти все население страны в этот час занято тем же самым… То возникает бодрящее чувство общности.
А с какой любовью писал о «всем населении» замечательный поэт Николай Клюев!
Нет прекраснее народа,У которого в глазницах,Бороздя раздумий воды,Лебедей плывет станица!Нет премудрее народа,У которого межбровье —Голубых лосей зимовье,Бор незнаемый, кедровый,Где подменным нет прихода…И славянских глаз затоныЛось волшебный не замутит…Где тот народ, созданный фантазией поэта? Растерзала Клюева толпа. Его, больного пороком сердца, парализованного, в 1937 году приговорили к расстрелу. Так, наверно, и убили – лежачего – на земле или на бетонном полу подвала. Не «подменные» убили, а свои. Эти самые, с «затонами» вместо глаз. Отметаю русофобию, как и всякий расизм. Толпа – понятие интернациональное. Просто у каждой толпы, собранной по национальному признаку, есть свои особенности – вот и все.
Фюрер является признаком некоторой системы ценностей и носителем динамики этой системы. Он появляется, прежде всего, как символ системы. Качество его ума и его действия имеют лишь второстепенное значение.
О сущности народа, причем любого, Иосиф Бродский задумывался редко, может быть, только в своих эссе. Ну не получилось слиться – и ладно. Он вообще старался ни о чем не жалеть, себя же не жалеть в первую очередь.
Он… никогда не изображал из себя жертву. Он терпеть не мог людей, изображающих из себя жертву, – будь то в жизни или творчестве. Мне кажется, он считал этот путь слишком простым. Ясное представление о Бродском сводится к тому, что он был по-средневековому предан своему мастерству и всему, что с ним так или иначе связано, ремеслу в смысле созидания, в смысле божественного провидения.
И все же страх перед толпой… Нет, наверно, не страх, а горькое предчувствие ее победы – это тоже Бродский: «Количество народонаселения переходит не в качество, а в триумф черни».
Дело столь многих рукгибнет не от меча,но от дешевых брюк,скинутых сгоряча.Будущее черно,но от людей, а неоттого, что оночерным кажется мне.«Предан мастерству». Толпа враждебна любому мастерству созидания. Оставим гордыню обитателей Парнаса. «Победа масс» – это победа над любым мастером: кройки и шитья, сапожных и слесарных дел, плотницких и столярных… Незнаменитые, неизвестные личности такие же враги толпы, как и те, кто знаменит. Тоталитарная система движется рука об руку с обществом технократов. Вожди любят людей на марше, деньги боготворят конвейер.
Жадный джентльмен из города БродыБеспрестанно жевал бутерброды,Но приводит к бедеНепрерывность в еде —Лопнул джентльмен из города Броды.Смех гонит страх. Иосиф Бродский умел смеяться, когда впору было плакать:
Под мостом течет река,Быстрая такая.За мостом стоит ЧеКа,Страшная такая.Дом на Литейном 4, «Большой дом», и на самом деле был страшен. Говорили, что в облицовке его фасада использованы гранитные плиты с уничтоженных кладбищ. Спроектирован он был со вкусом, вкусом толпы.
Бродский шуткой гнал эти самые кладбищенские страсти. Он не хотел быть жертвой. Он понимал, что испуганный поэт – это и не поэт вовсе. Это «полная потеря квалификации», как со знанием дела утверждал Михаил Зощенко.
К году суда над Иосифом Бродским утратилась вера в так называемый прикладной характер творчества. Поэт смело отрекся от звания гражданина, поняв, что от гражданства этого до соучастника в грязных, а то и кровавых делах рукой подать.
Николай Заболоцкий лишь с годами отказался от попыток понять власть и примириться с властью. Иосиф Бродский всегда был убежден, что долг личности – власть эту, причем любую, презирать.
Примечательно, что в школе мы учимся относиться к людям, совершавшим все эти дикости, с уважением; даже почитать их как великих мужей. Мы приучены покоряться так называемой политической мудрости государственных руководителей – и настолько привыкли ко всем таким явлениям, что большинство из нас не может понять, насколько глупо, насколько вредно для человечества историческое поведение народов.
Народов, превращенных вождями в толпы. С легкостью, между прочим, потому что и самим народам лестно быть толпой, но только толпой победителей. Поражение мгновенно превращает «общественных животных» в одиночек, страдальцев, наполненных тоской по великому прошлому, но эта тоска вновь заставляет обиженных сбиваться в массы, готовые к реваншу.
Если у поэта есть какое-то обязательство перед обществом – это писать хорошо. Он всегда в меньшинстве и не имеет другого выбора. Не исполняя этот долг, поэт погружается в забвение. У общества, с другой стороны, тоже нет никаких обязательств перед поэтом. У большинства есть иные занятия, нежели чтение стихов, как бы хорошо они ни были написаны. Не читая стихов, общество опускается до такого уровня речи, при котором оно становится легкой добычей демагога и тирана. И это собственный общества эквивалент забвения, от которого, конечно, тиран может попытаться спасти своих подданных какой-нибудь захватывающей кровавой баней.
Стихи нынче читают все реже и реже. Отсюда и «уровень речи», и «сокрушительная победа масс», обеспеченная соответствующим уровнем речи.
В ДПЗ, где заключенные содержались в период следствия, этот процесс духовного растления людей только лишь начинался. Здесь можно было наблюдать все виды отчаяния, все проявления холодной безнадежности, конвульсивного, истерического веселья и цинического наплевательства на все на свете, в том числе и на собственную жизнь. Странно было видеть этих взрослых людей, то рыдающих, то падающих в обморок, то трясущихся от страха, затравленных и жалких.