Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
Я давно дал слово, что если меня ударят, то это и будет концом моей жизни. Я ударю начальника, и меня расстреляют. Увы, я был наивным мальчиком. Когда я ослабел, ослабела и моя воля, мой рассудок. Я легко уговорил себя перетерпеть и не нашел в себе силы душевной на ответный удар, на самоубийство, на протест. Я был самым обыкновенным доходягой и жил по законам психики доходяг.
Заболоцкому хватило силы воли, чтобы донос на себя самого не подмахнуть. Здесь и приступ безумия помог и, надо думать, обыкновенный случай. Оставили его следователи в покое, дали срок и отправили в ссылку. Только там он стал «доходягой» –
Когда живешь в среде себе подобных, не думаешь об одиночестве. Равнодушная толпа где-то там, за стеной твоей крепости. Она – сама по себе, ты – сам по себе. И вдруг нет стен, нет тебе подобных. Одиночество. Но одиночество это, как и безумие, не беда на том же «необитаемом острове». Одиночество перед толпой – вот что страшно.
Как это ни странно, но после того, как мы расстались, я почти не встречал людей, серьезно интересующихся литературой. Приходится признать, что литературный мир – это только маленький остров в океане равнодушных к искусству людей.
…всякая лирика жива только доверием и возможностью хоровой поддержки, она существует только в теплой атмосфере, в атмосфере принципиального звукового неодиночества.
Ну какая может быть «хоровая поддержка», если:
Понемногу жизнь превратилась в чисто физиологическое существование, лишенное духовных интересов, где все заботы человека сводились лишь к тому, чтобы не умереть от голода и жажды, не замерзнуть и не быть застреленным, подобно зачумленной собаке.
Толпе никакая поддержка хором не нужна, потому что она сама – хор со своими словами и своей музыкой.
Левой, левой, левой! Кто там шагает правой? – так, кажется, у Владим Владимыча? Можно и наоборот. Не важно, с какой ноги, – главное «хором». Но и это не помогло поэту, потому что победа масс не связана с логикой, здравым смыслом и высоким уровнем речи. В этом и сила толп. Преступление без наказания, наказание без преступления – вот желанный хаос, в котором любая революция, как рыба в воде. Маяковский тоже жертва толпы. Растоптала она его не потому, что поэт стоял на дороге, а за то, что хотел бежать впереди всех, но вдруг понял, что торопится к пропасти и в совершенном одиночестве. А как бедняга мечтал быть в гуще, быть с массами: «Зорче и в оба, чекист, смотри! Мы стоим с врагом о скулу скула, и смерть стоит, ожидая жатвы. ГПУ – это наш диктатуры кулак сжатый». Идиотом Полифемовичем звали враги «лучшего поэта советской эпохи». Впрочем, идиотизм – это всего лишь одна из форм безумия. Владимир Маяковский вылечил себя сам – пулей.
Чем объясняли заключенные эти вопиющие извращения в следственном деле, эти бесконечные пытки и истязания? Большинство было убеждено в том, что их всерьез принимают за великих преступников. Рассказывали об одном несчастном, который при каждом избиении неистово кричал: «Да здравствует Сталин!» Два молодца лупили его резиновыми дубинками, завернутыми в газеты, а он, корчась от боли, славословил Сталина, желая этим доказать свою невиновность.
За что? Будь я в руках у нацистов, я знал бы – за то, что я еврей. Какое же право имела московская власть вырвать из моей жизни лучшие
творческие годы, лишить меня лица, растоптать, замучить, обратить в рабство, довести до нужды и отчаяния мою семью?Какое право имела?! В том-то и дело, что никакого. Власть толпы, основанная на праве, уже и не власть вовсе, а так – чистое недоразумение. Насилие должно существовать ради самого насилия. Все остальное, включая поиски причин, – «оборочки».
И все было страшно, как в младенческом сне. На середине жизненной дороги я был остановлен в дремучем советском лесу разбойниками, которые назвались моими судьями… Я виноват. Двух мнений здесь быть не может… Как стальными кондукторскими щипцами, я весь изрешечен и проштемпелеван собственной фамилией… И все им мало, все мало… С собачьей нежностью глядят на меня глаза писателей русских и умоляют: подохни! Откуда же эта лакейская злоба, это холуйское презрение к имени моему?
Осипа Мандельштама не «пощадили» расстрелом. Поэта приговорили к медленной и мучительной смерти на каторге.
Читаю еще один «младенческий сон», посвященный самосуду толпы:
Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так и не попал? К. поднял руки и развел ладони.
Но уже на его горло легли руки первого господина, а второй вонзил ему нож глубоко в сердце и повернул его дважды.
Здесь и вовсе приговоренный к смерти без имени и фамилии. Даже такого оправдания приговору и казни не дал несчастному писатель… Номер из вечного ГУЛАГа – и только.
Человеческие жертвоприношения. Без этого и толпа не толпа, суть ее языческая сразу становится сомнительной и размытой.
Тоталитаризм стремится не к деспотическому господству над людьми, а к установлению такой системы, в которой люди совершенно не нужны, – одно из кошмарных прозрений Ханы Арендт.
Издевательство и побои испытывал в то время каждый, кто пытался вести себя на допросах не так, как это было угодно следователю, т. е., попросту говоря, всякий, кто не хотел быть клеветником, пишет Николай Заболоцкий.
Не хотел примкнуть к большинству. Антон Павлович Чехов признавался, что он сочинял в жизни все, кроме «доносов и либретто опер». Но это когда было? Да и в камере пыток никто не истязал автора «Чайки».
Власть толпы сантиментов не терпит. Толпе надобен свой порядок, а какой может быть порядок без доноса на ближнего? Клевета в подметном письме или правда – какая разница? Жанр доноса сам по себе исключает поэзию, а вместе с ней и поэта.
Если плохие люди на земле объединяются ради того, чтобы творить зло, то, значит, задача хороших людей – также объединиться, но ради сопротивления и противостояния им.
Слова эти, такие заманчивые для мутной людской совести, тиражировались неоднократно. И в самом деле, все так просто: вот наладим «интернационал добрых людей» и заживем по-божески. Но не получается.
Люди отдельно друг от друга ведут себя нравственным и разумным образом, но они же становятся безнравственными и неразумными, когда собираются вместе.
Да и сам Лев Николаевич от своего же прискорбного заблуждения с годами отошел, всякую партийность, стадность не жаловал, даже к попыткам создать общество толстовцев относился с нескрываемым раздражением и протестом, но проповедовал, пророчествовал… Кому? Единицам и так все было ясно. Толпа глуха, слепа и бездарна.