Рассказы серого ворона
Шрифт:
– Его что, на злобу натаскивали?
– Нет, никто его не дрессировал. Мы его маленьким взяли, для спокойствия, мужа- то у меня нет, а он к сыну привязался. Сын за ним ухаживает. А как он у нас во дворике поселился, так и дети, и взрослые прохожие, дразнили его, камни кидали. Пока живая изгородь не подросла, было хуже, пинали по ограде, палками дразнили. Чужих он не любит, озлобился. Месяцев до девяти мы с сыном выгуливали его, а потом перестали, уже не могли такого бугая удержать. Его из палисадника больше двух лет не выводили.
Времени совсем мало. Нужно что – то придумывать на ходу. Я попросил мальчишку не мыться до дня отъезда, а потом положить нестиранные трусы и майку в целлофановый пакет и отдать мне. Ещё мальчику нужно было сделать
Во дворике алабай был посажен на цепь, я садился так, чтобы он не мог до меня достать, рядом, чуть ближе к «азиату», садился на табурет мальчик. Мы беседовали, пили чай, что – то ели, иногда обращались к собаке. Злоба кобеля зашкаливала. Был он в ярости от того, что я нахожусь на его территории, что я, чужой, сижу рядом с его другом, которого он должен защищать, никто и никогда не смел входить в этот дворик.
– Чего зря орешь, не надоело рявкать? Возьмёшь колбаску? Нет? А с пола возьмёшь? Тоже нет? Ну и зря.
Пёс не расслаблялся, ни разу не взглянул на меня без злобы.
Без присутствия мальчика было ещё хуже. Я сидел на табурете, что – то говорил собаке, демонстрируя своё миролюбие, предлагал лакомство, стараясь не смотреть алабаю в глаза, но при любом моём движении, самом незначительном, пёс яростно бросался вперёд.
Не раз я подумывал: что будет со мной, если он сорвётся с цепи? Лучше об этом не думать.
Повезло. Был найден пустующий двор с хорошим вольером. Рыжий со своим хозяином разместились в фургоне моего “Москвича”, и я завёз их во двор нежилого дома. Мальчик запер собаку в вольере. Было оговорено заранее, что с вечера кормить пса не станут. Четверть часа мы стояли у двери – решётки. Теперь Рыжий не бросался на меня, но внимательно, очень внимательно и настороженно, «азиат» вглядывался в наши лица, почувствовав что – то неладное, пытался понять, что происходит.
Мальчик пошёл к выходу со двора, пёс напряжённо смотрел ему в спину.
На следующий день я пришёл проведать бедолагу. Я не собирался его кормить, нужно было пообщаться с собакой, наладить отношения, угостить лакомством. Но теперь я имел дело не просто со злобным кобелём, теперь вся его сущность источала недоверие и ненависть. Ничего, проголодается, захочет кушать, и признает меня. На четвёртый день голодовки я подсунул под дверь – решётку миску с тёплым мясным кормом. Рыжий на миску даже не взглянул.
– Ешь, хватит злиться. Ешь, холодно, так ты заболеешь. Уехали твои хозяева, я тут при чём? Ладно, ты поешь, когда я не буду этого видеть? Да?
Но алабай к корму не подошёл.
Предложенные на следующий день триста граммов колбасы привели собаку в дикую ярость. Роняя из пасти кровавую слюну и алую пену, «азиат», разрывая губы, в бешенстве хватал зубами прутья решётки.
– Ничего, сейчас ты подобреешь! Дурень чёртов, нет твоих хозяев, бросили они тебя!
Отойдя в сторону, я завязал вокруг колена трусы мальчика, майку бросил в вольер. Рыжий обнюхал майку и оторопел. Засуетившись, он шумно обнюхал подставленное колено, раздувал ноздри, смотрел мне в лицо так, как будто видел меня впервые. Впервые в его глазах не было злобы, были надежда и замешательство. Услышав голос хозяина из старенького магнитофона, подсунутого под дверь, пёс тихо заскулил, голос мальчика ласково повторял его кличку. Опустив голову к источнику звука, пленник переминался с лапы на лапу. Запись закончилась. Рыжий шаркнул лапой по магнитофону, но голоса больше не было. Алабай сел, и сидя с высоко поднятой мордой, глядел сквозь меня дикими безумными глазами. Сейчас для него вокруг ничего не существовало, по горлу собаки прошла судорога, затем спазмы в верхней части шеи достигли нижней челюсти. Рыжий закричал низким громким голосом. Это был не вой, он именно закричал в полную силу рвущим душу жутким звуком полным горя, отчаяния и безысходной
тоски.Прошли ещё одни сутки. Он должен поесть. Один раз поест, а дальше всё будет хорошо, он привыкнет. Нужно дать ему долма, перед такой едой никакая собака не устоит. Дома были заказаны голубцы.
В полдень я навестил его, подсунул под решётчатую дверь миску с голубцами и бульоном. В холодном бодрящем воздухе стоял вкусный аромат. Рыжий лежал на полу, положив голову на передние лапы. Пленник был отрешён, еда ему была не нужна, он даже не пошевелился. Что – то я говорил, увещевал его, но стоило мне дотронуться до решётки, как «азиат», издавая злобное клокочущее рычание, не поворачивая головы, переводил на меня взгляд полный презрения и ненависти. Кроме своих хозяев он не хотел никого видеть и, судя по всему, разлуку с ними он связывал со мной. Завтра я рискну, на всякий случай возьму у ребят горловик и дресс рукав, во дворе припрячу корм и выпущу его. Пусть он считает, что корм нашёл сам, что это еда не от меня, может быть, так он поест.
Утро следующего дня пришло морозным и совершенно безветренным, как – то необычно тихо было во дворе. Почему – то мне стало не по себе. Было так тихо, что отчётливо слышалось шуршание снега в воздухе. И странное, ни на что не похожее ощущение, будто вокруг есть ещё кто-то, жуткий и невидимый. Тишину, как будто исчезли звуки мира, несла его холодная сущность, этот кто – то был здесь и, соприкасаясь с одеждой, сыпавшийся снег усиливал единственно оставшийся, странный мистический шуршащий звук. Рыжий лежал в той же позе, положив голову на передние лапы и закрыв глаза. Пар уже не шёл из его ноздрей, снежинки таяли на пока ещё тёплой голове, поза была спокойной, как будто он задремал. Остывающее тело не было обезображено смертью, в последние секунды он не вытянулся в судорогах, а тихо заснул. Я впервые дотронулся до его блестящей медной шерсти, провёл рукой по голове, шее и холке.
Под головой мёртвой собаки я увидел майку мальчика. О ней я забыл. Двое суток Рыжий прятал и оберегал эту тряпку, её умирающий от тоски и голода алабай не был согласен обменять на жизнь и голубцы с бульоном.
Это было единственно оставшееся, что связывало его с той, другой жизнью, с двориком, хозяйкой и мальчиком, с возможностью быть преданным и верным.
Осколок ушедшей эпохи.
– Мне сказали, что Вы любите таких собак. Хотите? Могу продать. Мне ее неделю назад в Бухаре дали. Очень хорошая собака, но моя жена не хочет и не любит её.
Обсыпанные сахаром интонации голоса преподавателя сельхозинститута меня насторожили, что – то здесь не так. Если щенок такой замечательный, то почему он его продаёт?
Пожалуй, я единственный в Самарканде, кто может купить щенка – суку за такую сумму. Местная порода, она не в цене. Если собачка понравится, то я её куплю, но почему у этого преподавателя такая натянутая улыбка, и почему в разговоре он заглядывает в глаза вороватым бегающим взглядом беспризорника, пытаясь угадать мою реакцию? А – а, хочет продать дарёную собаку, или они не хотят содержать суку, здесь все отдают предпочтение кобелям.
Осмотр собачки занял не более двух минут. Это была сука – абориген месяцев около девяти. Я давно хотел именно такую собаку. Даже масть моя любимая – палево – белая. Щенок был туркменского типа, короткошерстный, грубого сложения, с замечательными крупными белоснежными зубами и идеальным прикусом, объёмной мордой и великолепной головой, в дальнейшем обещающей быть ещё интереснее. При её худобе бросалась в глаза хорошо развитая грубая рельефная мускулатура. Некоторые детали продавец объяснить не мог. Почему у неё такой странный настороженный взгляд красивых карих глаз, ведь робости и неуверенности я в этой собаке не вижу? Почему она такая худая? Какой аппетит? Откуда у щенка девяти месяцев столько рубцов и шрамов на голове, плечах и предплечьях? Большинство шрамов старые, наверное, она дралась с собаками, но вот два шрама совсем недавнего происхождения, они не похожи на следы от собачьих клыков.