Рассказы

Собирались обедать. В заводскую столовую не ходили. Там, доедая запасы, кормили пустыми щами, даже без картошки, и кашей с ласковым названием "пшеничка". Так что добрые люди о еде заботились сами, принося из дому хлеб-соль.

И нынче, как всегда, к обеду начали выкладывать в тени на палубе вареную картошку да редисочку, яички и прочее, у кого что нашлось.

– Дядя Жора, ну, ты пару рубчиков кинешь?
– приставал и приставал Котофей.
– Не жмись. И я сейчас лично смотаюсь. В овощном вермут продают. Я вчера пробовал. Добря-а-чий...
– жмурил Котофей зеленые глаза и причмокивал.

– Без вермута хороший, - в который уже раз спокойно отвечал Жора, раскладывая еду.

– У-ух, жмот... Ну, ты и жмот, Ногайцев... Кулак... Скипидом.

Жора Ногайцев, спокойный, пятидесятилетний мужик, седовласый, морщинистый, речи своего молодого товарища воспринимал как мушиное жужжание. Он харчи разложил, вынул ножик и нарезал хлеб крупными ломтями. Взял яичко, принялся лупить его. В огромных ручищах Ногайцева белое куриное яйцо казалось чуть ли не муравьиным. Чистил Жора хрупкое беленькое яичко и слушал, как Котофей жужжит.

– Скипидом... Ох и сквалыга... Седьмой разряд, такие заработки... И несчастные два рубля, - пел и пел Котофей.

А его не слушали. У Сани еда в газетку была завернута, и он теперь от нечего делать разглядывал эту помятую газетку. Шуршал ею, шуршал и вдруг сказал громко:

– В-во дает мужик! Тысячу рублей в фонд мира. Это да...

– Какую тысячу?

– Где? Кто?

Сообщением заинтересовались. И Саня, разгладив газету, прочитал заметку вслух. А в заметке говорилось о молодом парне, шофере, который внес в фонд мира тысячу рублей. На мотоцикл копил, а потом взял и отдал, одним разом. Тут же и портрет его был напечатан.

Санино чтение выслушали. Газетка пошла по рукам. Потому что недоверие какое-то было. Но все оказалось точно: тысяча рублей написано, как копеечка. И портрет.

Его разглядывали внимательно, и так, и эдак, надеясь что-то тайное прочесть в лице. Но парень был обычный, чем-то даже на Котофея похожий. Это Саня заметил. И Котофей даже немного загордился. И потому, когда Жора, все спокойно обдумав и обмозговав, по-серьезному заключил: "Брехня", - когда Жора это сказал, то Котофей обиделся. Он сощурил свои зеленые глаза и спросил:

– Это почему же брехня? Вот все написано, - предъявил он газету.
– И портрет, пожалуйста.

– Все равно брехня, - невозмутимо ответил Жора, отодвигая газету.

– Как это брехня?
– закипятился Котофей.
– Тебе люди русским языком... А ты - брехня... Ну, даешь! Какие у тебя доказательства?

– Нет, дядя Жора, - вступился Саня.
– В газете зря не напишут. Там же город указан, автобаза, номер ее. Все написано. Там же люди, они тоже газеты читают. Они спросить могут.

Жора выслушал, неторопливо все обдумал и сообщил:

– Значит, чокнутый.

– Ну, ты даешь, дядя Жора!

– Человек от чистого сердца...

– Конечно, против войны. Фонд мира. Так и называется. Чтоб войны не было.

– Для детей пойдет. Для детей Камбоджи. Знаешь, как там голодают. Без хлеба.

Дядя Жора сидел спокойный, невозмутимый, а Саня с Котофеем, словно молодые кочета, так и кидались на него, так и клевали. А когда у них пыл немного угас, Жора спокойно ответил:

– Чокнутый. Точно. Лучше бы он их в дело произвел. Никаким детям ничего не достанется. Вон у нас на заводе фонд начальника цеха, директора. До хрена оттуда получишь? Вота!
– дядя Жора слепил и показал фигу, страшенную, надо сказать, при его слоновьей ручище.
– И там тоже шайка-лейка. Дележ идет меж своими. Да и не дойдут эти деньги. Их кассир сопрет.

– Какой кассир?
– спросил ошеломленный Саня.

– Какой... Любой. Наш не успеет, так ихний. Сопрут за милую душу, убеждал Жора.
– Сопрут и откажутся. Никакой, мол, шоферюга денег не сдавал.

Доводы Ногайцева были смешны, и Котофей лишь пренебрежительно рукой махнул.

– В банк деньги сдаются. Понимаешь, банк. Сопри попробуй. Банк.

Банк Жору отрезвил. К банку он относился уважительно. И потому сдаться не сдался, но вроде притих, обдумывая. Притих, жевал, иногда слово-другое ронял, вроде сам себя убеждая:

– Може, он в начальство хотел вылезть? Отдам, скажет, тыщу, а меня потом поставят...

– Кем, кем его поставят?..

– Брось, дядя Жора...
– тут же накинулся на него молодняк.

– Матери бы отдал, детям...- вздыхал дядя Жора, а потом вдруг его осенило, он аж привстал и присвистнул.- Упер...
– шепотом проговорил он.
– Упер он эти денежки.

Ребята рты разинули.

– Точно, упер. Тыщ десять где-нибудь свистнул, втихаря. А может, и человека убил. Скорее всего. Охранника какого-нибудь или кассира. А теперь, чтобы оправдаться, и сунул эту тыщу. Девять себе, а тыщу - отдал. Нате, мол. И в газетке про меня напишите. Вроде чтоб на него не думали. Вот как раньше, до революции. Воруют, воруют, а потом церкви ставят. Вроде перед богом оправдываются. А сейчас бога нет, так за мир.

Ребята опомнились и в минуту Жору раздолбали. И с церквей его, и с воровством - все это смех один был, глупые выдумки.

И Жора Ногайцев смолк, сдался.

Зато разговорился Саня. Он горячо убеждал и убеждал:

– Понимаешь, дядя Жора, сознательность. У тебя вот есть деньги, и может, даже лишние. А кому-то они очень нужны. Может, с голоду человек помирает. Есть такие в других странах. А этот человек - сознательный. Он взял и отдал. Да тысяча - это еще мало. Вот доктор был такой, Швейцер, - может, слыхал?
– он в Африке работал.

Жора об этом докторе не слыхал.

– Так этот доктор сначала музыкантом был. Большие деньги заколачивал. А потом бросил все и сказал: буду бесплатно негров лечить. На свои, кровные больницу построил и лечил. И лекарства на свои деньги покупал. Всю жизнь, пока не помер. А у нас был революционер, Дмитрий Лизогуб. У него миллион был, миллион рублей. А он для себя - ни копейки. Миллион, понимаешь, дядя Жора?

– Новыми?

– Какими новыми, это до революции. Старыми. Но те старые, они в десять раз твоих новых... Там за рубль корову можно купить. У него - миллион, а он себе ни копейки. Все для революции. В драных штанах ходил, и без пальто. А к деньгам не прикасался. Миллион. Можно было пожить?