Рассказы

Пришли как-то соседи, а Федор им с ходу, в лоб:

– Десять миллионов, это как?

– Чего... Каких десять?

Федор не ответил, он думал, уперевшись взглядом в потолок. Думал-думал - и снова:

– А сто миллионов, не хочешь?

– Какие миллионы, чего ты?

– Вот и чего,- зло сказал Федя.
– Десять миллионов за танк, за один. А за самолет плотят сто миллионов долларов. Передавали. Это ж надо...
– он не выдержал, заматерился.

– Бессовестные, а еще больные,- сказала какая-то баба, проходившая мимо.

Прикрыли дверь.

– Сто миллионов...
– не мог успокоиться Федя, глаза его горели.
– Человека ухандокать - сто миллионов. Да ты топор купи за трояк и круши.

– Топором много не убьешь,- возразили ему.

– Но сто миллионов это тоже...
– развел руками Федя.

От таких денег он ошалел. Он их не мог представить.

– На хрена все это...
– тосковал Федя.
– Какую можно жизнь устроить. Больницу вот, положим, отгрохать, а?

– Уж конечно бы в коридорах не валялись,- сказал один из мужиков. Он неделю целую в коридоре лежал, пока в палате место освободилось.

– Все бы заводы, все ученые люди для мирных дел работали. Они б такого понапридумывали... Я вот шоферю. Ничего не скажешь, неплохая машина. Но зимой - мученье. Гаража теплого нет. А его б на эти деньги можно построить. А запчасти?

– Тоже мне, гараж... Сортир тебе еще теплый. Вон у нас на лесопилке потягай бревна из воды. Потягай, баграми. А зимой - обледенеешь, колом все стоит. Можно же придумать приспособление...

– Можно,- подтвердил Федор.

Говорили допоздна.

А на следующий день, когда соседи к ужину собрались, Федор их ошарашил:

– Все,- сказал он мрачно.
– Конец. Дожились.

– Чего? Либо война?

– Хуже...
– пообещал Федор.
– С морковкой совместили.

Никто ничего не понял. Пришлось объяснить.

– Ученые додумались. Можно чего хочешь получить. Например, собака и лошадь вместе. Будет скакать и гавкать, вот так. Или тебя с морковкой. Будешь из грядки торчать и глазами лупать. А никуда не денешься. Совместили.

Вечер получился шумный. Все хором Федору доказывали очевидное. У собаки с лошадью не получится. А уж у человека с морковкой тем более. Вроде бы доказали.

– Я же слышал!
– Из последних сил сопротивлялся Федор.
– Вот этими собственными ушами,- и показывал их как вещественное доказательство.
– Я запомнил, это в журнале написано. В библиотеке возьму журнал и докажу.

Но пришлось сдаться. Правда, до поры до времени. До выхода из больницы. Федор все же надеялся этот журнал разыскать и пхнуть в морду.

С приемником больничные дни потекли не в пример веселее. И не только потому, что возле уха то говорил, то песню пел неумолчный сверчок. Приходило иное. Приходили раздумья и уносили Федора от больничных стен то в прошлое, то к будущему. А то и вовсе далеко от родных мест, в незнакомые.

Махонькое колесико приемника нужно было трогать осторожно, и все равно при самом легком движении не одна и порою не две станции проскакивали мимо. И тогда вдруг приходила мысль о том, какая большая земля и сколько в ней много народу, если одним только касанием он проскакивает города и страны. И об этих странах, о людях, которые жили неведомо для Федора и не зная о нем, начинало вдруг думаться. И Федор пролетал мыслью над чужими землями, но почему-то все высоко. Он видел сверху реки, зелень полей и лесов, селенья, но снизиться, получше разглядеть чужую жизнь не мог. Почему-то сразу она становилась похожей на свою, родную. Такие же дома, огороды. Это было досадно. Приходилось вновь взмывать в поднебесье и плыть там, в высоте, над просторной землей.

Иной раз, наслушавшись последних известий и прочих страстей, Федор начинал думать про войну. Война виделась как в кино, с танками и огнем. Но что самое страшное, малые дети вдруг оказывались там и родные внучата, Васек и Оленька. Среди этого всего, меж танками, в огне и смерти. И такой очевидной представлялась ему вся нелепость войны для жизни людей, что оторопь брала. Как же другие этого не поймут? О войне Федор не мог думать долго, расстраивался, и голова болеть начинала.

Наверное, никогда ранее в своей жизни - да что там наверное - конечно же никогда еще не приходилось Федору проводить свое время в таких вот раздумьях. И не мякинная голова была тому виной, а просто жизнь. Сначала пацаном голодал, толком не учился. Потом все работа да работа. Детей растить, хозяйство держать, одна скотина сколько сил отнимала. Много было работы. И теперь, впервые за жизнь, Федор вот так лежал, день за днем, и ничего не делал.

Да так и отлежал положенное и вышел здоровым. А к приемнику привык и, выйдя из больницы, у жены денег потребовал на собственный. Шура не стала больному человеку перечить. Но, когда принес Федор сторублевый нарядный приемник и включил его, она все же осудила:

– Абы деньги тратить. Вон радио висит. Такие же халы-балы.

– Радио...
– снисходительно отозвался Федор.
– Там все Москва да Москва. А здесь хочешь с Европой, а хочешь - с самой Америкой переговаривайся, выдвинул он длинную, никелем блиставшую антенну.

– С Америкой?
– завороженно глядя на антенну, переспросила Шура.

– Запросто,- подмигнул Федор.
– Счас мы их вызовем,- и, поднеся ближе к лицу приемник, позвал: - Ало-ало! Америка! Как меня слышите?!

– Замолчи!
– перепугалась жена.
– Услышут еще и посадят.

Федор в ответ рассмеялся.

Но смех был, как время показало, плохой. С каждым днем Шура в этом убеждалась и убеждалась. То заведет муж про Африку и другие страны, в которые он поедет, то с министрами говорить собирается, то еще что выдумает.

Нынче вот вроде все нормально было, с работы пришел, поливал, а потом влезли ему в голову эти деревья, пропади они пропадом. Влезли, и все. И ужинать путем не поужинал, а теперь стоял на воле, папиросу смолил.

– Не натруждай головку,- снова попросила Шура.
– Себя да и меня пожалей.

– Заталдычила,- отмахнулся Федор.

Шура горько вздохнула и стала прибирать на кухне. Федор на крылечко ушел, сидел там курил, о прежнем думал.

Уже разлился в мире летний вечерний сумрак, сливая серый забор, густое вишенье, высокие георгины. В подножии вишен белели петуньи, испуская тонкий сладковатый аромат. Красное полыханье заката отгорело, покрылось сизым пеплом, и ясный серебряный серпик месяца блестел с вышины.

А Федор думал-думал и вдруг догадался. "Семечка!
– пронзила его ясная мысль.
– Семечка, вот в чем дело".

– Семечка!
– обрадоваино воскликнул Федор и к жене кинулся, рассказывать.

– Семечка!..
– говорил он Шуре взахлеб.
– Семечка, вот в чем дело. Маленькая, а в ней все заключено. От яблочного - яблоня вырастает, от абрикосовой косточки - абрикосина. Понимаешь? От семечка все идет. Оно хоть малое, но в нем все заключено. Вроде как у человека. Дите еще не роженное, еще его носишь, с кулачок оно, а уже все в нем есть,- истово втолковывал Федор. Ему очень хотелось, чтобы Шура его поняла и поддержала.
– Малое, но все есть... Головенка, сердчишко, маковое, но есть... Ножки, ручки... Все уже готовое. А потом все оно вырастает больше и больше. И в дереве так. Глазом не видно, а в семечке оно заключенное. А потом растет и растет.