Рассказы

Генри меж тем продолжал рассказывать о «Рогачах». Так вот, оказывается, «Рогачи» — вовсе не роман, как было бы естественно предположить, и не труд о рогатом скоте или кухонной утвари, что было бы куда менее естественно предположить, хотя в пику Генри я вполне могла прикинуться, будто именно так поняла это название. На самом деле «Рогачи» — это разом и антология произведений о знаменитых рогоносцах, и историческое исследование о них же. А Родни Кнур, похоже, пользуется славой — только не рогоносца (он не женат), а соблазнителя; правда, славится он не только и не столько победами над чужими женами. С особым успехом он пленяет младших дочерей и дебютанток. Генри излагал все это крайне небрежно, будто им там у «Бродрик Лейланда» такое не в диковинку. Вот и опять я ехидничаю — ведь скажи я Генри: «Да будет тебе» или что-нибудь вроде, он бы мигом переменил тон. Только с какой, собственно, стати мне его обрывать: ведь среди наших знакомых числится много не много, но уж несколько совратителей невинных девиц наверняка, и оборви я Генри, вышло бы, что он ни с чем подобным и не сталкивался, а это тоже неверно. Справедливость, объективность — вот что мешает мне в жизни больше всего.

Но мы отвлеклись от Родни Кнура — книга, которую он подрядился написать для «Бродрик Лейланда», именуется «Честь и просвещенность». И опять же оказывается, это будет не роман наподобие «Здравого смысла и чувствительности» или «Нагих и мертвых»^[46]. Родни Кнур употребляет слова «честь» и «просвещенность» на свой лад, кое-кто счел бы такое употребление архаическим — только не Родни: он не желает признавать изменений, произошедших в английском языке за последнее столетие или около того. «У мужа нет сокровища дороже» — вот как он понимает честь, а отнюдь не в том смысле, как викторианцы, для которых она была «жены дражайшим достояньем». Насколько я поняла, Родни Кнуру хотелось бы, чтобы мужчины, как в добрые старые времена, защищая свою честь, убивали бы друг друга на дуэлях, учтиво обменявшись перед тем, как приличествует просвещенным людям, понюшками табаку и все такое прочее. Он проповедует «жизнь, полную риска» и «безоглядную (так он это называет) храбрость», но хотел бы, чтобы она проявлялась преимущественно в спорте и состязаниях, уходящих корнями в далекое прошлое. Соответственно он порицает автомобильные гонки, а легкую атлетику еще того пуще, зато одобряет бой быков и, по всей вероятности, пелоту; порицает он также собачьи бега, зато игру в баккара по крупной весьма одобряет.

И опять же книга эта, оказывается, ничем не будет походить на те книжонки под названием «Дюжина повес» или «Двенадцать знаменитых щеголей», которые любил почитывать мой дядя Чарльз. Оказывается, это будет труд чуть ли не философский — в нем найдут целостное отражение взгляды автора на общество — к примеру, такие: нам никогда не вернуть себе былые просвещенность и величие, пока мы не признаем, что жизнь, полная риска, сопряжена с жестокостью и что без предрассудков нет убеждений, — словом, все то, на чем, по мнению мистера Кнура, зиждется подлинный аристократизм.

Я сказала Генри, что, судя по всему, мистер Кнур мне не понравится. Генри в ответ только улыбнулся и сказал:

— Хочу тебя предупредить — он сноб, но снобизму предается с такой широтой и с таким размахом, что уже одно это должно с ним примирить.

Я не клюнула на эту удочку и сказала Генри, что у меня как раз недостанет на это широты, и к тому же, если я верно догадалась и его слова «Хочу тебя предупредить» означают, что он собирается пригласить Родни Кнура к нам в гости, на мое согласие он может рассчитывать, только если это нужно в интересах дела.

— Именно что в интересах дела, — сказал Генри и добавил: — Пусть тебя не отпугнет его внешность героя-любовника из тех, что сокрушают сердца театралок на дневных спектаклях. Он прямо-таки непристойно красив. — И фыркнул, уверенный, что тут-то он меня и подловил. Генри полагает (ему это внушила его мать), что писаные красавцы женщинам отвратительны. Теперь он знает, что это не так: я ему вечно твержу, что не будь он хорош собой, никогда бы не вышла за него. Однако понятия, всосанные с молоком матери, вытравить нелегко, и я подозреваю, Генри все еще верит, что, если бы не перебитый в школьные годы нос, я б его отвергла. Он жестоко ошибается. Я бы сама заплатила за пластическую операцию, будь у меня надежда, что Генри на нее пойдет.

Пробежав мои записки, я поняла: вам может показаться, что мы с Генри не можем жить просто и потому выкрутасничаем почем зря — подслащиваем горькую пилюлю ежедневных раздоров остротами узкосемейного употребления, пикировкой и, в общем-то, довольно противной игривостью. Что ж, если задуматься над нашей совместной жизнью, не исключено, что так оно и есть. Но ведем мы себя подобным образом вовсе не намеренно, хотя женские журналы, к которым я пристрастилась, и твердят из номера в номер, что чувство юмора скрепляет брак сильнее всего. У меня и у Генри чувство юмора развито в меру, никак не более того. Юмор Генри, сдержанный, бесстрастный, достался ему по наследству от матери, которая, как вам станет ясно из истории Родни Кнура, похожа на персонажи романов мисс Комптон-Бернетт^[47]; во всяком случае, когда я читаю эти романы, их персонажи все до одного напоминают мне мать Генри. У моих родителей чувства юмора и вовсе не водилось; отец всю жизнь рвался разбогатеть и разбогател, мать пробивалась в свет и не пробилась, и ни на что другое их не хватало.

Правда, однако, и то, что за пять лет брака у нас с Генри накопился изрядный запас узкосемейных шуток и всяких разговорных выкрутасов, и я могу привести много на первый взгляд серьезных тому причин, но мне ли о том судить? Причина первая — и она сразу бросается в глаза — у нас нет детей, но, по-моему, она наименее важная из всех возможных причин. Для меня, во всяком случае, это не важно, хотя не исключено, что для Генри как раз наоборот, только он не показывает вида. Причина вторая: для Генри все на свете важно, только он никогда этого не показывает. Люди проницательные, из тех, что давно знают Генри, его мать и прочих Грифонов, говорят, что Грифоны маскируют резкостью свою робость. Я в этом сомневаюсь: по-моему, Грифоны просто смекнули, что им удобно так себя вести — это удерживает людей на расстоянии и не позволяет им заглянуть Грифонам в душу. По тому, как мать Генри закрывает глаза, когда ее с кем-нибудь знакомят, сразу видно, что духовные запросы у нее имеются, — и так оно и есть, она истовая англиканка. Имеются духовные запросы и у Генри, и он — так или иначе — реализует их в издательском деле. Словом, робкий Генри или не робкий, только на меня он нагоняет робость, и со времени нашего знакомства я стала выкрутасничать куда больше.

Не последнюю роль тут играет и мое отношение к нашему браку. Не стану распространяться, скажу только — в нынешней Англии почти все относятся точно так же почти ко всему. Я из кожи вон лезла, чтобы только попасть в семью с прочным положением, потому что положение моей семьи никак нельзя было назвать прочным; говоря о непрочности, я подразумеваю непрочность отнюдь не материального (я происхожу из семьи вполне обеспеченной, и у меня есть свое, и немалое, состояние), а общественного положения; так что, выйдя за Генри, я была на седьмом небе: ведь Грифоны занимают вполне прочное положение в своем кругу, «не высший свет, отнюдь, но вполне почтенное, провинциальное семейство, Джун, голубушка», по определению матери Генри. Едва этому прочному положению что-то угрожает, я начинаю держаться за него руками и ногами. По преимуществу же вокруг тишь да гладь, и тогда мне хочется большего размаха и разнообразия, меня влечет риск и опасности. Впрочем, все это, по-моему, вам станет ясно из моего рассказа. Как бы там ни было, такое отношение к нашему браку мешает мне вести себя с Генри естественно, и я иронией держу его на расстоянии. Он это чувствует и тем же путем держит меня на еще большем расстоянии. Все это, я надеюсь, объяснит наши узкосемейные остроты и прочее тому подобное, чем изобилует мой рассказ. Да, кстати, что касается прочного положения и риска: пословица «один пирог два раза не съешь» — не для меня, и вы в этом убедитесь.

Но мы опять-таки отвлеклись от Родни Кнура — ровно через неделю Генри и впрямь пригласил его на обед. Конечно же, на поверку Родни оказался далеко не таким противным, как его представлял Генри, вернее сказать, как я его описала, — Генри и тут, по своему обыкновению, надо мной подшутил. Но все равно он оказался препротивным. Эту гнусную ересь, что он нес, он изрекал с апломбом, он не иронизировал, как мы с Генри, а отпускал остроты, чего я не выношу. И все равно должна признать, что и при первом знакомстве остроты Родни были мне не так уж неприятны; отчасти потому, что у него обольстительный баритон (не понимаю, почему я так пишу о его голосе, будто он певец), низкий и звучный, а такие голоса меня всегда будоражат, отчасти же потому, что эту гнусную ересь он умел выгодно подать.

Возьмем такой пример. Генри сказал:

— А ведь среди ваших друзей, Кнур, должно быть, много евреев.

Родни недоуменно поднял брови.

— Помилуйте, — сказал он, — с какой стати?

Генри ему:

— Большинство антисемитов этим прикрываются.

На что Родни:

— Видно, именно поэтому я и не антисемит. Да и откуда у меня взяться друзьям-евреям? Где бы я смог с ними познакомиться? Разумеется, когда покупаешь картины и антиквариат, такое случается, только это вряд ли может считаться знакомством. Тут, естественно, без них никак не обойтись. Ну и, конечно, если поехать в Палестину, но без этого как раз вполне можно обойтись.

А я ему:

— Ну а Дизраэли? Ведь не кто иной, как он, родоначальник современных консерваторов. — И покосилась на Генри: он в ту пору заимел манеру называть себя демократом консервативного толка, хотя после Суэца он заявил, что сам не подозревал, насколько глубоко в нем укоренился либерализм.

Родни мне:

— Почему вы завели такой малоприятный разговор?

На что я:

— Значит, вы все-таки консерватор?

А он мне:

— Если из ваших слов вытекает, что я придерживаюсь взглядов лорда Элдона и преклоняюсь перед мужеством лорда Сидмута^[48], тогда вы правы.