Рассказы

Тут Генри вставил:

— Ну, а Суэцкий канал, а Британская империя? Ведь они — детища Дизраэли.

Родни величественно парировал:

— Британская империя даже в пору своего расцвета была всего лишь необходимой отдушиной для буржуазной спеси выкормышей Уинчестера и Регби. — И продолжал — Вот плантации и ссылка в колонии — это вещь!

Генри, в жизни которого Чартер-хаус^[49] значит очень много, хоть он в этом никогда не признается, возразил:

— Полно, не станете же вы равнять Уинчестер и Регби.

Родни улыбнулся и с преувеличенным пылом поддержал его:

— Ваша правда, старина!

Так он поставил Генри на место, а мне, напротив, даже несколько польстил. Впрочем, Родни тут же перевел разговор:

— Я был рад, — сказал он, — перейти в вашу фирму, Грифон, прежде всего потому, что ваши книги прекрасно изданы. Я хочу, чтобы моя книга, если уж ее издавать, была оформлена элегантно. — И этим очень польстил Генри. Они еще долго толковали о книгах, вернее об оформлении книг; я почти не принимала участия в разговоре — если меня что и интересует в книгах, так это содержание, а не оформление. Между делом выяснилось, что у Родни замечательная коллекция книг, и не только книг, но и всякой всячины — фарфора, эмалей, византийской слоновой кости и резьбы индейцев Центральной Америки. Он не замедлил сообщить нам, что при его скромных доходах более крупные вещи ему не по карману и что — опять же при его скромных доходах — с каждым днем все труднее приобрести что-нибудь стоящее, но тем не менее он эти трудности преодолевает. У нас, однако, сложилось впечатление, что крупные вещи ему просто не интересны и что доходы у него не такие уж скромные.

— Благодарение господу, — сказал он, — у меня нет денег на покупку инкунабул — этих унылых сокровищ педантов. Что до меня, я предпочитаю им эльзевиры — приличные классические авторы, и притом в обворожительных изданиях. У меня есть восхитительный Цицерон и единственная эротика, которую вообще стоит иметь, Овидиевы «Amores»^[50].

В связи с Овидием Родни обронил мысль, которая объяснила мне мое отношение к нему.

— В литературе нет ничего трогательнее плача изгнанника Овидия по Риму. Ведь точно такие же чувства испытывает сегодня любой просвещенный англичанин, обреченный жить на родине и томиться по Средиземноморью, а впрочем, и по любой другой стране, за исключением Англии. Словом, «О милый край, страна моя» и всякая такая штука. — Все это Родни изрекал с улыбкой. Спору нет, держался он до омерзения претенциозно, но мне самой так часто хочется очутиться как можно дальше от Англии, что я вдруг почувствовала, насколько он честнее меня, и устыдилась.

Тут выяснилось, что хотя Родни и объездил чуть не весь свет, сам он теперь обречен жить на родине. На него обрушились, сказал он, семейные хлопоты. Сейчас он подыскивает себе дом наподобие нашего. Он даже намекнул — правда, в этот вечер он ничем больше не выдал свою страсть к коммерческим авантюрам, — что предпочитает купить разом несколько домов, потому что лучшего помещения капитала не найти. А пока он остановился у леди Энн Дентон. Я возьми да и скажи: не устал ли он от нее, хорошенького, мол, понемножку. Родни только улыбнулся: леди Энн, сказал он, его старейший друг, и таким образом меня поставил на место, а себя выставил в хорошем свете. (Генри потом меня отругал, а заодно и просветил: оказывается, у Родни с Энн роман. Я и поразилась и расстроилась. Верь после этого россказням о дебютантках. Леди Энн вполне старая — ей за сорок, — и к тому же сильно потрепанная и проспиртованная. Язык у нее злой и забавный, а сердце золотое. Временами я выношу злоречье леди Энн только из-за ее золотого сердца, временами же только злоречье примиряет меня с ее золотым сердцем. Временами мне претит и то и другое. Впрочем, как вы уже могли убедиться, я всегда отношусь к людям двояко. Генри же, напротив, очень привязан к леди Энн. Дружба с ней позволяет ему считать себя человеком широких взглядов, а это ему импонирует.)

В тот вечер мы с Родни схватились из-за снобизма.

— Помилуйте, да я за честь почитаю быть снобом, — сказал Родни, когда я обвинила его в снобизме. — А какие еще страсти остались нам? Жаль только, что нынче почти нет людей, знакомства с которыми стоило бы добиваться. Но несколько таких семейств все же сохранилось даже в Англии. Снобизм так же много значит в моей жизни, как в жизни Пруста!

Я сказала, что, хотя снобизм много значил в творчестве Пруста, я не уверена, что он много значил в его жизни.

— Так или иначе, — сказал Родни, расплывшись в издевательской улыбке, — искусство и жизнь нераздельны, — расхохотался и добавил — Право, сегодня я просто превзошел себя. А все ваш замечательный обед.

Мысленно пробежав свои записи, я вижу: хоть я и уверяла, будто Генри изобразил Родни куда более противным, чем на самом деле, но и в моей передаче его высказывания звучат вполне претенциозно и гадко. Объясняется это просто — меня с ним примирила его улыбка и красота. Генри сказал, что у Родни внешность героя-любовника, из тех, которые сокрушают сердца театралок на утренних спектаклях, но высказывание это свидетельствует о том, что Генри безнадежно отстал от века: в пору расцвета матери Генри и Оуэна Нареса^[51] такое, возможно, и случалось, но теперь на дневных спектаклях вокруг мельтешат седовласые провинциалки, громыхая чашками, а в такой обстановке ни один герой-любовник женщину не взволнует и не возбудит. Нет, Родни был хорош, как все киногерои, вместе взятые, и при этом с ним вы чувствовали себя свободно, а что может быть более волнующего?

В тот же вечер выяснилось, что Генри он тоже очень понравился. Правда, вовсе не тем, чем мне. Этого рода поползновения Генри, к счастью, совершенно чужды, его это просто не волнует. Кстати, Генри и вообще не так-то просто взволновать в определенном плане. Ну вот, опять я к нему несправедлива, опять ехидничаю. Конечно же, в определенном плане его взволновать можно, но только иногда, в остальное время он начисто забывает об этой стороне жизни. Меня же, напротив, эта сторона жизни волнует не так сильно, как Генри, зато постоянно. И это несовпадение все очень осложняет.

Словом, я мигом смекнула, чем Родни пленил Генри, и едва Родни закрыл за собой дверь, как я сказала: «А он пришелся тебе по вкусу, верно? Повидал свет, все обо всем знает». Последнюю фразу я как бы закавычила, потому что именно в таких словах обычно выражает свои восторги сам Генри, и я часто над этим подтруниваю. Если вспомнить, что школьные годы Генри провел в Чартер-хаусе, два последних года войны просидел в нашей контрразведке в Италии, потом поступил в Королевский колледж в Оксфорде, а оттуда перешел к «Бродрик Лейланду», удивляться тут нечему. Да, про самого Генри никак не скажешь, что он повидал свет. Правда, он и сам много чего знает, но стоит ему что-нибудь узнать, как ему кажется — быть того не может, чтобы он узнал что-нибудь стоящее.

И мы сошлись на том, что Родни Кнур в общем и целом довольно противный, но нам он все равно нравится. Я двойственно отношусь ко многим знакомым, Генри же это в новинку.

Всю следующую неделю Генри, похоже, постоянно встречался с Родни Кнуром. Генри выставил кандидатуру Кнура в свой клуб. Я не могла понять, зачем Родни понадобился этот донельзя унылый литературный клуб. Мне представлялось, что Родни состоит членом множества разных клубов почище этого. Генри объяснил мне, что так оно и было, но Родни, мол, слишком долго жил за границей и поэтому растерял связи. Меня это опять-таки удивило: я-то думала, клубы тем и хороши, что, сколько бы тебя ни носило по свету, вернешься — клуб всегда к твоим услугам. Но так как все мои сведения о клубах почерпнуты из романов Ивлина Во, не исключено, что я ошибаюсь. Во всяком случае, Родни, похоже, и впрямь хотел вступить в писательский клуб, так как считал, что каждым делом следует заниматься профессионально, а раз уж он решил стать писателем, выходит — надо вступить в писательский клуб.

— Он какой-то странный, — сказал Генри. — Сплошные противоречия и неувязки.

Мне это не показалось ни чуточки странным, потому что я других людей и не встречала. И все же именно эта неувязка с клубом меня удивила. Мне-то представлялось, что Родни хочет писать книги походя, от случая к случаю, но эти дилетантские произведения должны оставить далеко позади произведения профессионалов. Однако этот неожиданный подход к делу был хотя и менее романтичным, зато куда более солидным и уж, конечно, куда более перспективным с издательской точки зрения. И я решила, что Родни скорее всего хочет вступить в клуб, чтобы угодить Генри, и надо сказать, тут он своего добился.

Раз-другой мы обедали у Родни и леди Энн. У нее премиленький домик на Честер-сквер, где Родни очень уютно угнездился, и к тому же, если принимать всерьез его разговоры о покупке домов, на удивление основательно. Но не исключено, что такое впечатление создавала леди Энн: она только что на посмешище себя не выставляла, так старалась афишировать их отношения. Я не могу ее винить: такой победой впору гордиться даме куда менее потрепанной и проспиртованной; и я поневоле восхищалась тем, как ей удавалось не выставлять себя на посмешище: ведь вместе они и впрямь выглядели смехотворно, даже если отвлечься от разницы в возрасте — а ведь леди Энн лет на пятнадцать его старше.