Рассказы
Шрифт:
Последние шаги даются особенно тяжело. 15.30 – спуск к каналу. На него уйдет не меньше часа. Ступени – это самое сложное. Она смотрит вниз. Вода блестит от косых лучей солнца. Сначала ступают костыли, потом она приподнимается на них, застывает, пока тело не придет в равновесие, и потом резко плюхается на гранитную ступень и снова замирает перед следующим рывком. И так десять раз подряд – десять ступеней.
Ровно в 16.30 она на месте. Здесь можно сложить костыли и усесться на них возле самой воды. Наклонившись, она видит свое отражение в канале. Растрепанные волосы, сбившийся
Как трудно сделать этот последний шаг, как невообразимо трудно. Но зачем приходить сюда каждый день, тратить столько усилий, сидя по несколько часов и всматриваясь в волнующую рябь, а потом возвращаться домой? Все лишь затем, чтобы когда-нибудь прервать эту нескончаемую кругосветку, покончить со всеми путешествиями, называемыми жизнью. Чтобы освободиться от костылей и мук хождения, от хлестких взглядов, от мелочи, звенящей возле юбки, от собак, норовящих залезть под нее и укусить, от всех запахов и звуков улиц…
– Ну ты, подвинься!
Женщина вздрагивает и оборачивается.
Она не одна. Двое забулдыг устроились на ступенях, решив соединить плеск жидкости в бутылке с тихим плеском канала.
– Картину нам портишь, – поясняет один из мужиков, что постарше.
– Шла бы ты вообще отсюда.
Женщина начинает подниматься.
– У-у, это надолго, – ворчит молодой, глядя на ее неуклюжие движения.
– Сейчас поможем.
Старший направляется к женщине.
Он наклоняется, чтобы подобрать костыли, но вместо этого вдруг хватается за подол юбки и хочет поднять.
– Покажь, чего там у тебя?
Край юбки задирается, но женщина резко ее одергивает, едва удержавшись на месте. Молодой ржет:
– Конфузится… Девственница еще.
Костыль уже не подобрать, и он не защита ей, а опора. Она решает защищаться собой, наваливаясь на обидчика всей своей тяжестью. От неожиданности забулдыга валится с ног и распластывается на граните.
– Да оставь ты эту больную, – кричит ему молодой. Он уже не смеется.
– Не оставляется, – хрипит старший. – Помоги.
Ему вдруг становится обидно, что не может справиться с калекой, и он тужится, упираясь обеими руками женщине в живот, и скидывает ее с себя прямо в канал.
Она летит головой вниз, юбка задирается куполам. Забулдыги не успевают ничего понять, как исчезает под водой женщина, юбка и огромный русалочий хвост, а им остаются одни костыли.
В 18.00 возле спуска появляется на воде пятно, переливающееся всеми цветами радуги.
Бумажный солдат
Гвардии рядовой Аничкин в первом же бою был тяжело ранен в живот. «Не совместимо с жизнью», – записали в учетной книге фронтового госпиталя, где Аничкин лежал перебинтованный и безучастный ко всему. Временами он приходил в сознание и видел, как жизнь в виде молоденькой белой медсестры то отдалялась от него, то приближалась, наклоняясь над раной и, также сочтя ее несовместимой с собой, снова удалялась.
– Ты зачем здесь? – спросил незнакомый голос, находившийся вне Аничкина.
– Ранен, – не по своей воле ответил
он. – Война.– Война? – переспросил голос. – Не знаю такого слова.
«Я умираю», – сказал себе Аничкин и закрыл глаза.
– Боишься? – не давал ему покоя голос.
Аничкин и сам не знал, боится он или нет. Ему было все равно, только бы ушла боль. И ушел голос. Но голос не уходил, он продолжал настаивать на своем вопросе. И тогда Аничкин вдруг обозлился на него, будто то был враг за невидимой линией фронта.
– Жить хочу! – гаркнул он, собрав последние силы.
– Это можно, – тут же отозвался голос.
И Аничкин поверил. И даже силы откуда-то пришли к нему. Он приподнялся на кровати.
– Я отслужу, – сказал он в пустоту между кроватями.
– Что ж, служи. А я позже приду.
– Лет через семьдесят, – дерзнул Аничкин.
– Договорились.
И голос ушел. Аничкин же остался в лазарете. Пролежал еще семь дней, а потом встал почти здоровый и запросился обратно на передовую. Врачи не удивились такому чудесному выздоровлению – чего только на войне не бывало – и не увидели оснований для отказа отважному юноше.
Так Аничкин снова попал на войну. И решил испробовать себя, действителен ли уговор, который он заключил в лазарете неизвестно с кем. Теперь он не боялся, проснулся в нем воинский задор, он ходил в атаку, как на парад – бесстрашно, лихо, даже весело. И всякий раз пули не касались его.
– Как это ты не боишься? – допытывался гвардии рядовой Громов, который всегда был рядом и с которым Аничкин особенно сдружился.
Он скромно пожимал плечами в ответ, мол, не знаю, что и сказать. Между тем, и остальные бойцы начали замечать его бесстрашие. Некоторые зауважали. Но ротный сделал замечание:
– Недопустимо так безрассудно рисковать жизнью. Безрассудством вашим мы уже сыты. Вон сколько могил за нами тянется. Еще не всех собрали. Никому ваши смерти не нужны.
«Я и не предлагаю вам смерть», – хотел сказать Аничкин, но не сказал.
– Не слушай его, только командовать умеет. Сам вперед не пойдет, – успокаивал Громов. – А ты герой. Настоящий. Я так в письме родичам и написал. Воюю, мол, рядом с героем.
Они обнялись. А через час оба пошли в очередную атаку. Аничкина накрыло взрывной волной. Он потерял сознание, а когда очнулся, вокруг было уже тихо. Над ним склонились деревья, желтые, как смерть. Только сейчас Аничкин понял, что уже осень, время увядания. Его гимнастерка вся была в крови, багряной, как кленовый лист, но боли он не чувствовал.
«Наверное, я уже там. Все-таки ухожу… Ну, и слава Богу», – подумал Аничкин.
– Не бойтесь… Дышите. Я сейчас…
Снова голос возник из неоткуда и не дал расслабиться. Аничкин открыл глаза и увидал лицо девушки, очень хорошенькой, которая смотрела на него с испугом и нежностью.
«Видение», – решил Аничкин и прошептал: «Весна».
– Я Катя… Сейчас перевяжу. Где болит?.. Дышите, дышите.
Это было не видение, не весна, а пока что медсестра.
– Фу ты, напугал, – сказала она, когда помогла Аничкину повернуться на бок. – Я уж подумала, ранен тяжело, тащить придется.