Рассказы

Сначала думали, что она ходит по плотному ковру рдеста. Но и в тех местах, где рдест уже объели, она передвигалась таким же образом – как по берегу.

– Зачем? Зачем? – квохтали куры.

– Зачем? – повторяли за ними все остальные. – Зачем ходить там, где можно плавать?

Уточка не отвечала, потому что сама не знала – зачем. Только шлепала по водной глади, распугивая водомерок, и поднимала брызги, совсем как мельничное колесо.

– Уж лучше бы летала, – недоумевали гуси. Они сами умели только ходить, а плавали плохо и неохотно. А летать во дворе не умел никто: ни курицы, ни домашние утки, и даже прыжки петуха с насеста на землю или с земли на забор трудно было назвать полетом.

А утка-водоходка продолжала тренироваться в своем бесполезном даре, бегая туда-сюда по пруду, разгоняясь, разворачиваясь в разные стороны, пробовала даже ходить задом наперед. Она вытеснила из поля зрения мельницу и непонятный столб с пузырем на макушке. Теперь все во дворе следили за ее причудами.

Но если мельница была чужая, точнее, чужеродная, уже ставшая частью пейзажа, то утка – своя, рожденная и воспитанная здесь, вместе с остальными. Она совсем разучилась нырять, как делали все ее сородичи, добывая в пруду пищу. И пока все вокруг занимались делом – рылись пятачками в очистках, разгребали лапами опилки, тащили из земли червяков или точили зубы о железные прутья – она только гуляла взад-вперед.

Ее стали отгонять от поддонов с кормом:

– Иди, насобирай себе рыбы, что ходит по воде, как и ты.

– На нормальных еды не хватает, еще всяких чудаков кормить.

Пришлось уточке искать еду в другом месте.

Другого места, где никто не ходил, было на скотном дворе совсем немного. Собственное, оно было единственное – возле колеса водяной мельницы. Уточка поплыла туда, точнее пошла пешком, как она обычно делала. Кроме еды она надеялась найти ответ на вопрос – что не так? Почему ее все гонят, вместо того, чтобы последовать примеру. Разве не лучше было бы всем, кто не умеет плавать, начать ходить по воде. Ведь она открыла сухопутным новую дорогу.

Для простой утки ситуация оказалось достаточно сложной, чтобы она сама могла ее решить. Уточка подплыла совсем близко к колесу и прокрякала свои вопросы.

Колесо отвечало ей громким шепотом. Но слова были неразборчивы. К тому же, говорило оно на своем языке, а не на утином. Уточка приблизилась еще, брызги попадали ей на глаза и незакрытые ноздри клюва. Взгляд помутнел, и она не заметила, как оказалась возле самых лопастей, которые подхватили ее поволокли под воду.

Уточка забилась судорожно, отчего застряла между лопастями. Ее протащило под водой и подняло наружу с другой стороны колеса. На нем она взлетела вверх, попробовала расправить крылья, но только переломала их, а на самом верху ее обдало мощным потоком воды из желоба и снова окунуло в пруд. Пена вокруг стала розовой, и тело уточки, снова поднятое в воздух, уже чуть трепыхалось.

Животные со двора все видели. Но что они могли сделать? Только выпучить глаза и смотреть, как забивает уточку бесчувственное колесо, которое даже не уменьшало скорости вращения.

– Лети, лети! – кричали ей.

– Ныряй, ныряй!

Она и так ныряла с каждым поворотом, а потом взмывала в воздух. Но все это только в пределах колеса. Оно сильно огранивало и сводило на нет все ее движения, а потом свело к бесконечно малому значению и ее жизнь. Если бы уточка смогла ходить внутри колеса, как белка, она бы спаслась. Но она была уткой.

– Может хватит уже! – проблеял баран.

Но никто не мог оторвать взгляд от мельницы. Животные ошалело смотрели, словно хотели проверить, появится ли утка после очередного поворота. И она появлялась. Колесо неизменно выносило с глубины тело, и в этом было что-то убийственно неотвратимое. Мертвое, оно с каждым разом совершало то, чего при жизни не умело – плавать, летать и нырять.

Никто не заметил, как солнце зашло, и вокруг стемнело. На дворе по-прежнему было светло. Ведь мельница работала, и фонарь горел. Пришел хозяин, встревоженный тем, что животные еще не спят. Принялся загонять их в клетки и сараи, но они разбегались от него в нервном возбуждении. У пруда заметил утку, застрявшую в лопастях. Крякнул озадаченно и полез в мельницу, осыпая ругательствами и утку, и мельницу, и жену, которая захотела иметь свое электричество, а не муниципальное, словно сыпал муку на жернова, обильно и споро делая замес.

Колесо остановилось. Из желоба упали последние капли. Хозяин освободил измученную птицу, предвкушая сытный обед – единственная радость после хлопот. Энергии, которую выработала его нехитрая мельница, хватило на несколько минут. А потом фонарь погас. Весь двор вместе с окрестностями неожиданно погрузился во тьму. И никак уже было не успокоить животных, вернуть их в стойло. Они выли, кричали, гоготали неистово каким-то дикими, не свойственными голосами, переживая на скотном дворе настоящий Конец света. Он длился всю ночь, вплоть до самого восхода солнца.

Пальто

– В каком виде будем выставлять? – спросил работник ритуальных услуг.

– А какие бывают? – удивились родственники.

– В открытом гробу, в закрытом гробу, – словно зачитал по невидимой бумажке тот.

– Конечно, в открытом.

Родственники крепились, они были готовы пройти это испытание – испытание смертью, открытой, как она есть.

Постепенно маленький зал заполнился людьми, пришедшими проститься. Последнее прощание всегда самое трудное и самое нужное. Посередине уже стоял гроб, обитый малиновым шелком с пошлыми розочками по бокам, которые чуть оттеняли трагичность происходящего, уводили взгляд в какую-то бытовую неразрешенность.

Крышку торжественно сняли, как и было оговорено. Все подались вперед, чтобы в последний раз лицезреть человека… Но увидели только его пальто. Серое, длинное драповое пальто, которое усопший купил когда-то, но носил редко, по случаю. Оно лежало, аккуратно развернутое, словно только что выглаженное, с вытянутыми по швам рукавами и стоячим воротником. Присутствующие ахнули – так непохоже было оно на умершего.

Но ничего не оставалось, как проститься с тем, что лежало в гробу. Люди пожимали рукава, гладили ворот, и мягкая ткань податливо прогибалась под трепетным прикосновением.

– Все простились? – тихо спросил работник скорбных служб.

Гроб закрыли. При всей невесомости пальто, нести его оказалось тяжело. Всем, кто не нес, тоже было тяжко.

На кладбище гроб уже не открывали. Слишком странным казалось присутствие в нем одежды вместо человека. Неловко было прощаться с неодушевленным предметом. Даже земля выглядела живее. Тем не менее, погребение свершилось по всем канонам. Удрученные родственники постояли над свежей могилой и разошлись, пряча замерзшие на ветру руки в теплых карманах.

А ночью пальто выбралось наружу. Приподняло крышку, просочилось через щель, нашло путь между комьями земли, еще не успевшими спрессоваться, раздвинуло цветы, покрывавшие могильный холм, отряхнулось от грязи и отправилось искать своего хозяина.

Оно бродило по тем местам, где когда-то хозяин носил его. Когда знакомые улицы закончились, оно повернуло на неизведанные. Оно шло, огибая лужи, чтобы не замочить подол – ведь галош у него не было. Потом пальто научилось приподниматься над землей до уровня скамеек.