Рассвет. XX век

Окрылённый перспективами и подгоняемый бурчанием в животе, я принялся за работу. Взялся за ближайшую тушу — половина говядины — и взвалил на плечи с молодецким уханьем. А ничего, запас прочности ещё есть, вес можно и прибавить. Чего у моего тела не отнять, так это силы — и как только с эдакими габаритами Макс проходил в двери? Нет, донор мне достался уникальный. Ещё бы на дебила не смахивал… Я чувствовал, что в будущем мне ещё не раз аукнется эта внешность. Хотя если подстричься, поработать над лицевыми мышцами и поменьше улыбаться, может, и сойду за приличного человека. Издалека.

— Куда тащить, герр Мецгер? — спросил я и наткнулся на остекленевший взгляд мясника. Но он не шёл ни в какое сравнение со своим сыном, который так вытаращил глаза, что, казалось, они вот-вот выпадут из глазниц.

Подобрав упавшую челюсть, Курт ответил:

— Да сюда, через заднюю дверь, ступени вниз увидишь, это холодильное помещение… — не выдержав, он выругался и прибавил: — Чёрт побери, и как с такими молодцами мы проиграли?!

Будто ты не знаешь, молча ответил ему я. Мортире глубоко безразлично, чьи кишки раскидывать по чудом уцелевшим деревьям, задохлика или богатыря… Технологический прогресс — великий уравнитель, но за свои услуги он берёт непомерную цену в миллионы растоптанных человеческих жизней. Плохо это. Дорого. Но ящик Пандоры уже открыт, и трагедия непременно повторится, если пустить всё на самотёк. Ничего, я на самотёк не брошу, протащу на собственном горбу, вот как эту будущую говяжью вырезку…

Я хмыкнул себе под нос. Больно резким вышел переход от мечты о хорошем обеде к мечте о всеобщем благоденствии.

Изумление Мецгера объяснилось чуть позже. Половину туши, что я без затруднений донёс до холодильного помещения, оказавшегося на поверку обыкновенным подвалом, они привыкли тащить втроём — Курт, его сын и Ганс. А иногда приходилось пользоваться и сторонней подмогой, когда куски бывали совсем уж гигантскими. Надо ли говорить, что я не нуждался в хилых руках парнишки и его изувеченном отце? Более того, когда я вернулся к повозке, то замахнулся аж на две туши, правда, каждая была чуть меньше по отдельности, чем первая. И таки дотащил до крюков, хотя после такого испытания перед глазами засверкали звёзды.

Видимо, я вплотную подобрался к своему лимиту, откровенно сверхчеловеческому, чего греха таить. Но если мои подозрения, подкреплённые всплывшими подсказками запертой памяти, верны, это далеко не предел. Непременно нужно наведаться в фармацевтическую лавку, а лучше сразу на химическое предприятие, желательно передовое — так выше шанс, что отыщутся требуемые компоненты. Бессмертие слепить вряд ли удастся, уж больно низкий уровень должен быть у здешней промышленности, но долголетие обеспечить я себе смогу запросто. Как только избавлюсь от барьера в разуме.

Примерно такие мысли витали в моей голове, пока я занимался перетаскиванием туш. Очень странные мысли, если уж начистоту, совсем не подходящие этой эпохе и примитивным концепциям, плававшим в простом разуме Макса Кляйна.

С разгрузкой я справился играючи и, как сказал ошеломлённый Мецгер, быстрее, чем когда ею занималась вся троица. Пока сын мясника отвозил повозку, одолженную у соседа, Курт пригласил меня в квартирку, которую они занимали на втором этаже прямо над лавкой. Для расчёта и перекуса, как он выразился, благодушно похлопав меня по локтю — выше не дотягивался. Я согласился, не скрывая радости.

На лестничной площадке перед дверью в квартиру Курт вдруг хохотнул и шутливо погрозил мне пальцем:

— Не думай, что тебя ждёт пирушка. Небось, чтобы тебя прокормить, на полевой кухне ты шёл по учёту как половина взвода!

— Это верно, да только хорошим был тот день, когда взвод получал паёк на одного солдата, — в тон ему ответил я.

Весёлого настроения у Курта поубавилось. Он отпер замок и махнул рукой, приглашая меня внутрь.

— Могу поверить. Бардак под конец творился ужасный. Чудо, что мы не выменивали у русских похлёбку на винтовки. Знать, у них дела шли ещё хуже. Я-то соскочил раньше, отделался ногой, а вот вернувшие товарищи нарассказывали всякого.

На его губы наползла кривая ухмылка.

— Каждый раз, поганцы, шутят, что в траншеях мои муляжи сошли бы за натуральный продукт. И ведь не надоест! Убрал бы с глаз долой, да покупатель без них не идёт. А впрочем, он в последнее время и так не идёт, да и поставки срываются. Ох, чует моё сердце, ждёт нас повторение девятнадцатого. Пока запасы были, ещё куда ни шло, а как закончились, так хоть зубы на полку клади.

Мы проследовали на кухню. Жилище мясника было классическим образчиком холостяцкой обители, лишённой прикосновения женской руки. В нём было пустовато и не слишком уютно, хоть и весьма просторно. В гостиной даже нашлось место для пианино, увидев которое я внутренне поразился, до того чужеродным оно смотрелось в этой обстановке.

Курт продолжал жаловаться на нелёгкую долю, меж тем выставив на стол толстый круг колбасы, приличный ломоть сыра, буханку свежего мягкого хлеба, не чёта тому, что предлагала мать Генриха, и наструганное вяленое мясо. Алкоголя, что интересно, на столе не показалось, вместо него Курт поставил завариваться чай. Я-то считал, что он почтёт за лучшее расплатиться поскорее да выставить меня за дверь.

— Герр Мецгер, мне неудобно. Я отвлекаю вас от торговли…

— Чепуха! — фыркнул он, колдуя над чайником. — Я же сказал, покупатели обмелели. Готов биться об заклад, к концу зимы и вовсе переведутся. Чудо будет, если я к тому времени ещё смогу разжиться съестным… Снова таскаться по деревням, искать кого на убой, биться за требуху! Всё это уже было. — Он оглянулся на меня и с умным видом погрозил в пустоту указательным пальцем. — Сейчас переходный этап. Деньги превращаются в простые бумажки. Уже превратились — опять! Зачем отвешивать два фунта отбивных, если к следующему вечеру на полученные монеты нельзя будет взять и четвертинки? Нет, мы ждём бартера. А для него нужно прогреть клиента голодом. Люди пока не готовы нести на обмен столовое серебро, золотые часы, фамильные подвески и прочую дребедень. Но потом начнётся! С плачем будут втюхивать инкрустированные портсигары за говяжью лопатку.

Он поставил передо мной кружку, над которой вился пар.

— Вот пианино, веришь ли, мне в разгар прошлого кризиса отдал учитель музыки, интеллигентнейший тип, за половину ягнёнка. Как сокрушался, чуть ли не рвал волосы, словно любимое дитя продавал! Я и брать не хотел, зачем мне это чёртово пианино? Пылится только. Сошлись на том, что я учителя подкармливаю, а он учит Густава, сына моего, музицировать. Но Густав — остолоп, лишённый слуха, его обучать — только время тратить почем зря да ноты портить. Потом учитель покинул Берлин, заявил, что в погоне за музой возвращается к корням. Ха! Просто у меня тогда опустел стол. Надеюсь, корни его подпитали. Славный малый, хоть и с ветром вместо мозгов. Музыкант! — подвёл черту Курт, как судья, вынесший приговор.

История была поучительной, но меня больше занимала еда на столе. Я с жадностью набросился на неё. Судя по тому, как стремительно проваливалась пища в мой бездонный живот, Макс Кляйн держал себя на голодном пайке, а если и разживался деньгами, то спускал их на пиво, водку и настойки. Такое пренебрежение я решительно осуждал: с его последствиями придётся разбираться мне.

Курт продолжал болтать. Я быстро раскусил причину его благодушия. Он намеревался завербовать меня вместо пропавшего Ганса. Как-никак, я с лёгкостью выполнял работу за троих и к тому же не был полнейшим придурком, а последним немногие громилы могли похвастаться. Вот только меня не привлекала перспектива провести жизнь за перетаскиванием тяжестей. Я стремился к большему.

Из того, что я сам увидел за неполный день в теле Макса, а также из его воспоминаний выходило, что нынешний Германский рейх — это разбитая ваза, которую заново собрали из осколков, но забыли про клей. Если тронуть, дунуть, посмотреть не так — развалится, обрекая огромное число людей на новые беды. Но если подойти к починке бездумно, использовать в качестве клея какую-нибудь радикальную дрянь, результат получится ещё хуже. К восстановлению государства из руин следовало подходить с умом. И я пребывал в полной уверенности, что моей квалификации на это хватит.