Рассвет. XX век

Мецгер пригласил Кляйна к себе. Обед они провели за беседой, причём говорил один Курт, Макс же молчал, расправляясь с едой. Впрочем, Мецгер обнаружил, что Кляйн оказался хорошим собеседником. Он кивал, когда к тому располагала ситуация, и смотрел проникновенным взглядом, не отрываясь от поглощения колбасы с хлебом. Хотя он был жутко голоден, у Курта не сложилось впечатления, что его предпочли пище, — и, распаляемый вниманием, он говорил и говорил, излив душу впервые за долгое время.

Мецгер расчувствовался и стребовал с Макса обещание, что тот и в следующий раз поможет с разгрузкой. Хоть и маловероятно, что Курту снова так повезёт, он не хотел отпускать парня ни с чем. Всё же они оба хлебнули горя на войне, им надо было держаться вместе.

Естественно, Кляйн сообразил, что такую удачу легко сглазить, да и навязчивым показаться не пожелал. Он уточнил, что на постоянную работу не соглашается. По мнению Курта, это было совершенно правильно, ведь ничего постоянного на Земле давно уж нет. В особенности после того, как цены за год подскочили в сорок раз.

В дверях Курт надумал пригласить Макса на встречу солдатского общества. Организовали его совсем недавно, но председатель вынашивал грандиозные планы, и для их претворения в жизнь он искал надёжных людей. Мецгер считал, что Кляйн отлично подойдёт, в нём ощущался потенциал. Ведь служил же он денщиком! Значит, умеет вести себя с офицерами, а это очень пригодится. Если он проявит обходительность в беседе с председателем, запросто получит должность помощника секретаря.

Прежде чем Курт завёл об этом разговор, Макс отвлёк его вопросом про пианино. В сказку про то, что обер-лейтенант обучил его игре, Курт не поверил. Ясно же, что от обильной еды Кляйна, как говорится, понесло, вот он и решил порисоваться. В лучшем случае довелось взять пару уроков в каком-нибудь кабаке, где по вечерам для подработки играли семинарские студиозы. За кружку пива они были готовы научить простенькой мелодии даже медведя.

Пока Макс настраивал пианино, Мецгер сидел как на иголках. Что за чёрт дёрнул его за язык разрешить сыграть! А если сломает?.. Да что там, непременно сломает, такими руками разве что кирпичи крошить, а пианино — инструмент тонкий и требует деликатности. Искать же мастера для починки Курту не хотелось — запросит товаром, да ещё втридорога. Но не выбрасывать же? Когда его брали, была ещё жива Марта… И как она улыбалась, когда играл Густав! Одна-единственная и выносила его потуги. Даже пианисту, который его учил, становилось дурно, а Марта кивала и улыбалась, как могла лишь она.

При мысли о жене Курт слегка успокоился. Он ясно представил её рядом с собой: вот она сидит, чуть склонившись к нему, сжимает его ладонь своей. Кожа у неё загрубела от постоянной работы по дому, но он помнил жену совсем иной, с шелковистыми каштановыми волосами и большими, словно вечно удивлёнными глазами; помнил юной и хрупкой, как при первой встрече…

Мецгер вдруг понял, что звучит музыка, и звучит она давно. Незнакомая мелодия вкрадчиво вползала в душу. Нависнув над пианино с неловко сведёнными плечами, играл Макс. Его пальцы порхали над клавишами, рождая чудесную, неземную мелодию.

Она увлекла за собой Курта, как сильный порыв ветра увлекает лист дерева. Сперва тихая и эфемерная, вскоре она набрала силу, и перед Мецгером вихрем пронеслись воспоминания последних лет. Как он, скорчившись в блиндаже, при огарке свечи пишет письмо. Как он, получив скверное ранение, лежит в лазарете. Как неловко хромает, ступая по родным улицам, — ещё не привык к протезу. Как встретила его семья и как Марта успокаивающе обняла его, когда на него напала слабость — что он, в самом деле, ещё может, чёртов калека!..

Он-то наивно думал, что всё забыл. Пропустил через себя и выбросил куда подальше. Но нет, переживания, страхи и горечь не ушли. Они спрятались в тайниках его души, отравляя её. Мелодия, уже громкая, звучная, набросилась на эту тьму, чтобы выжечь её без остатка. В крови Курта будто закипел огонь, он прерывисто вздохнул и обнаружил, что стало легче дышать. Словно исчезла невидимая тяжесть, давившая на грудь.

Мецгер почувствовал щекотку на лице и провёл по нему рукой. Пальцы наткнулись на влагу. На щеке осталась дорожка от одинокой слезы. Курт с тревогой посмотрел на Густава, не заметил ли тот недостойного поведения отца. Не пристало боевому ветерану и уважаемому в обществе мяснику разводить мокроту. Но Густаву было не до того. Он плакал навзрыд, ничуть не стесняясь ни Курта, ни Макса.

Мецгер неловко притянул к себе сына. Густав отстранился и сдавленно пробормотал:

— Нет-нет, я в порядке…

— Ничего. Это ничего, — ответил Курт.

Так они и сидели, чуть порознь, но всё-таки вместе, сближенные хрустальной музыкой, пока пальцы Макса не прекратили свой танец. Мелодия резко, как струна, оборвалась. Они вздрогнули, Курт вытер пот со лба. Наваждение исчезло, но призрак его остался навсегда. Мецгер ощутил себя перерождённым. Что-то в нём изменилось, хотя он пока не мог уловить, что именно.

Кляйн размял запястья и с недовольной гримасой произнёс:

— Слабо, в целом слабо… Растяжка никуда не годится. Чудо, что с его повадками обошлось без артрита. Зачатки туннельного синдрома есть, но это поправимо, это мы решим…

Он перевёл взгляд на Густава, который ещё шмыгал носом и тёр глаза, и изумлённо вскинул брови:

— Что это с ним?! Неужели я так плохо играл?

* * *

Уже сев за пианино, я спохватился, что не знаю ни одной композиции. Дурацкая уверенность, что я с горем пополам умею играть, никуда не делась, но что от неё толку? Собственная память ничего не подсказала, в воспоминаниях Кляйна зияла пустота — ему тонкие материи были чужды. Пришлось импровизировать. Подсознательно я ожидал, что вот-вот раздастся возмущённый бас Курта с требованием немедленно прекратить мучить инструмент, а потому в их сторону даже не глядел. Так я рисковал получить крышкой по пальцам, если мяснику захочется проучить горе-пианиста, — ну и пусть.

Как и ожидалось, вышло посредственно. Состояние сухожилий и нервов оставляло желать лучшего, а сам я музыкантом явно не был, так как теорию почти всю позабыл и действовал больше по наитию. С такими исходными данными никого не поразишь.

Тем не менее порадовало то, что привести руки в порядок было возможно. О по-настоящему тонких манипуляциях пальцами на первое время лучше забыть, однако при должной работе на кое-что они сгодятся. Тяжело, но ничего не попишешь! Такой уж достался материал.

Я закончил издеваться над пианино, размял не привыкшие к игре руки и обернулся к слушателям. В груди неприятно кольнуло.

Мясник и его сын сидели бледные, с красными глазами. Густав вытирал рукавом слёзы и сопел, губы Курта подрагивали. Какое там приглашение в клуб! Лишь бы деньги не отобрал за такое-то представление. Я трезво оценивал свои способности, посредственность ещё не повод рыдать. Значит, причина в теле Кляйна. Оно для искусства не приспособлено, если это не искусство крошить черепа врагов.

— Герр Кляйн, вы волшебник! — справившись с собой, воскликнул Густав.

Не опосредованное ли это обвинение в колдовстве, чтобы затем меня сжечь за надругательство над музой?

Прежде чем я ответил, Курт хрипло добавил:

— Вас… тебя одарил сам Господь, Макс!

— Ну нет, это уж точно не так, — нахмурился я.

Незачем приплетать вымышленных сущностей туда, где и без них всё ясно. И таланты, и слабости — лишь продукт генетики, среды воспитания и труда учителей. Привычка списывать объяснимые явления на работу неведомых сил была для меня сродни помешательству. Впрочем, не тронулись ли мясник и его сын, пока слушали мою игру? Иначе с чего бы им хвалить её… Но опыт работы с людьми подсказывал, что они не сошли с ума. Разгадка была куда проще. Уровень, который я считал посредственным, им виделся недосягаемым. Тот же принцип, что и со здешними автомобилями: что для местных — вершина технического прогресса, для меня — дышащая на ладан колымага.