Ратное счастье

В Сибирской дивизии на такой же передышке было иначе. Решительный комбат Батченко, бывало, загонит мои пулеметы на высоту в тылу «наступающих», а стрелков пустит «в атаку» по низине. Мы и ведем огонь боевыми патронами через головы своих — на шестом, безопасном прицеле. Вот это была музыка!..

Я не раз уговаривала комбата Бессонова поступить так же, но он человек дисциплинированный, не решается, ссылаясь на отсутствие приказа. А по-моему, просто осторожничает, опасаясь, как бы мы не перебили своих: отвечает-то в первую очередь он! Но на одном из совещаний в присутствии командира полка все три ротных командира — Игнатюк, Самоваров и Пухов — решительно восстали против учений «по старинке». И подполковник Никитин, подумав самую малость, разрешил сражение с боевыми патронами. Детали обговорили сразу. Подходящей высоты для моих пулеметов окрест не оказалось. И было решено использовать крутой берег нашей речки, через которую в одну ночь проворные полковые саперы соорудили примитивную переправу — лаву в две доски, без перил. (Специально для тренировки.) Единодушно договорились, что сводную роту, из новичков в атаку на левый, не менее крутой берег поведет капитан Пухов. С его разрешения я включила и своих из пополнения во главе с Кузнецовым (взводные мои кидали жребий, кому идти со стрелками). Без пулеметов, конечно: переправа была ненадежной — доски жихали на самой воде, обледенелые, скользкие: ну как утопят — не прикажешь по-чапаевски нырять в ледяную воду!.. Кузнецову было строго-настрого приказано трусоватого Воробьева держать под рукой, чтоб не утонул.

Все двенадцать пулеметов я установила на самом краю берега, на выступающем песчаном козырьке, и лично каждый навела на одинокую сосну, стоявшую на другом берегу, как раз в створе с нашей переправой.

И грянул бой!..

Атакующие по сигналу комбата, как суворовцы, скатывались к воде с крутого берега «на всем» и устремлялись на переправу под прикрытием пулеметного огня. А пулеметы, сведенные на глазок в сосредоточенный веер, ревели, как звери. И сверху было хорошо видно, как неуютно под таким огнем чувствовали себя наступающие: сгибались в три погибели, некоторые ложились на скользкие доски лавы, их поднимали товарищи, а то и просто волоком тащили вперед, освобождая путь другим. Некоторые барахтались в ледяной воде...

Однако все обошлось? никто не утонул, только мой Воробьев до того наглотался воды, что санинструктору пришлось ему оказывать первую помощь как утопленнику. Стрелки нечаянно утопили один огнемет.. Невелика потеря: громоздкий аппарат и в наступательном бою бесполезный — безнадежно устарело это оружие.

Комбат Бессонов был «боем» доволен: «Как на войне!» А замкомбата Кузьмин, не менее довольный, весело крикнул:

— Молодец, пулеметчица! Бей своих, чтоб чужие боялись...

— А вы веселый,— не то одобрил, не то укорил его командир полка.

— Ну как, прижились? — доброжелательно спросил он у меня.

— Так точно, товарищ подполковник!

— Не обижают? Жалоб нет?

Наш командир полка воистину чудак. Какие жалобы? Да я скорее язык проглочу, чем пожалуюсь, да еще и через голову! Только раз пожаловалась по инстанции— на Парфенова, да и то, выходит, зря. Обошлось же. Он уступил, я не придираюсь. Одним словом, ладим. Свары нет — и то уже хорошо.

Наш командир полка не очень-то похож на этакого «дежурного» фронтового «батю» — громкогласного и фальшиво демократичного. Подполковник Никитин — человек образованный, предельно вежливый буквально со всеми и немногословный. Но и мрачным его не назовешь. Полюбовавшись на моего ожившего «утопленника» Воробьева, он добродушно рассмеялся:

— Зеленый, как лягушка!.. А поздравить раба божия с «крещением» — двойной порцией горючего!..

Переодетый старшиной во все сухое и выпивший двести граммов водки (как будто и впрямь заслужил), Воробьев стоял передо мной, уставясь в щелястый пол землянки. От возмущения я не находила слов. Вполнакала его пробирал Василий Иванович.

С чего это ты нырнул? Была такая команда, я тебя спрашиваю?

Спихнули, товарищ старшина...

Спихнули его, скажи на милость! Разлегся поперек дороги... Поблагодари командира взвода, ведь утонул бы, как котенок! Это же надо: на Волге вырос, а плавать не умеет! Ты что — сектант? Баптист?

Не. Православные мы...

Иди,— приказала я. — Привыкнешь в конце концов.

На учебно-контрольные стрельбы к нам приехал из штаба армии капитан Рубанович. Мишени выпилили из толстой фанеры Николай Пряхин и Сережа Осинин. А разрисовал Парфенов — черной и зеленой краской. Наиболее уязвимые места отметил красными крестами. Восемь целей надо поразить по фронту из расчета десять патронов на всю «фашистскую компанию». Для этого в пулеметной ленте вынут каждый одиннадцатый патрон. Стрельбы не просто учебные — показательные. Что-то вроде соревнования. Во всяком случае, равнодушных тут нет: кто же не патриот своей части? Лично у меня во рту не слюна, а, как в бою, горьковатая мыльная пена,— волнуюсь.

Учебно-тренировочное стрельбище у нас теперь оборудовано по всем правилам. На нашей речке. Левый берег, на котором нет ни одной души, служит отличным пулеуловителем. Даже охранительные посты не надо выставлять. Туда для проверки результатов стрельбы заранее переправился Пряхин.

— Вот они, как обдутенькие, стоят и пули ждут,— говорит Парфенов, глядя в бинокль. Это он просто бодрится: видимость — никакая. Висит над речной морщинистой простыней какая-то дрожащая сизая пелена. И я, человек со снайперским зрением, даже вооруженным глазом мишени вижу неотчетливо, и от этого у меня в груди вдруг становится холодно и противно. Как тут покажешь класс стрельбы? И принесла же нелегкая этого капитана Рубеновича!..

Комбат Бессонов, против своего обыкновения, кажется очень зол. Я недоумеваю вслух:

Не с той ноги встал, что ли?

Уходит он от нас,— отозвался Парфенов. — Вот и психует.

Не желая верить и надеясь, что ослышалась, я переспросила:

Капитан Бессонов уходит? Куда?

В артиллерию. Начартом полка.

Да... новость — хоть стой, хоть падай. А главное — вовремя, под руку, так сказать. Мельком подумала: ну, все. Полоса везения кончилась. Я верю, что везение так же, как и неудача, категория непостоянная. В самом деле, не может же человеку без конца везти.

— Командир роты, приступайте!—Это комбат — мне. Парфенов стреляет из ракетницы в сторону реки. Для Пряхина, чтобы спрятался в заранее отрытый окопчик.

На линию огня выходит первая боевая пара — Митя Шек и Мамочкин. Несмотря на значительную разницу в возрасте, они очень дружны и карикатурны: ни дать ни взять Пат и Паташон из кинокомедий тридцатых годов. Напарники по команде Парфенова изготавливаются в позиции «лежа». Мамочкин так долго и тщательно целится, что комбат не выдерживает. Подгоняет:

— Время!..

Та-та-та! Я и без бинокля вижу, что пули ушли «за молоком». И виновата тут не только плохая видимость. Мамочкин, волнуясь, очевидно, неплавно, резко, нажал на спусковой рычаг... А с рывка — нельзя. Пулеметчики поднимаются и, сконфуженно косясь на обступившее позицию начальство, меняются местами. Комбат ворчит:

— Ложатся с изяществом бегемотов, встают...

. Я не слышу конца фразы, но тем не менее возражаю в том же духе и тоже вполголоса:

— Только идиоту могла прийти в голову мысль устраивать показательные стрельбы в такую погоду.

Мне возражает замкомбата Кузьмин, но уже во весь голос:

— Воевать приходится в любую погоду.

— Так то воевать. И не десятью патронами. А тут какая необходимость? Осрамимся на всю армию.

С того берега вполне красноречиво сигналит Пряхин: два попадания из всех десяти возможных.

Капитан Рубенович констатирует:

— Позор, не стрельба!

Комбат Бессонов краснеет, как мальчишка,— до бурого румянца на острых скулах. Самолюбив. Взводный Сомочкин, наоборот, бледнеет и глядит на меня сконфуженно и грустно: «мажут» его солдаты. А я себя чувствую так, точно это не Мамочкин, а лично я пули послала не туда. И испытываю к красивому посланцу штаба армии неприязнь, которой, разумеется, не заслуживает совершенно незнакомый человек, но которую невольно испытываешь ко всем инспекторам и контролерам при всякого рода проверках, экзаменах и ревизиях.