Ратное счастье

Вовка начал краснеть с затылка и сразу, бедняга, вспотел. Мы, такие же грешники, осторожно хихикали в кулаки. А Фома Фомич возмутился: «В самом деле, комсорг, ты распустился! Какой я тебе Фома?» Капитан Рубанович посмеялся вместе с нами и попросил желающих откровенно высказаться. Однако наше батальонное начальство безмолвствовало. Ну а мы— и тем более. Виноваты — и все тут. Но капитан Пухов не утерпел: завелся и потребовал ни больше ни меньше, как немедленно приданные пулеметные взводы передать в полную собственность командиров стрелковых рот!

— Во дает! — возмутился Фома Фомич. — Это что же, выходит, специально для тебя будут уставные штаты пересматривать?

Капитан Рубанович, тщетно стараясь скрыть улыбку, попросил Пухова обосновать свою мысль. И тот обосновал:

— Что же получается, товарищи? Сопливому мальчишке и слова сказать нельзя — огрызается! Да еще это самое... матом!..

Тут взвилась я:

Неправда! Младший лейтенант Сериков из интеллигентной семьи.

Сядь, Александр Яковлевич! — осадил Пухова замкомбата Ежов. — Капитану неинтересны наши семейные дела. Сами разберемся. — И кинул на меня раскаленный взгляд. Я — на Парфенова, а тот даже и не смотрит в мою сторону!.. Вот тебе и доверила: «под личный и каждодневный контроль...» Ох, разберись, командирша, не то хватишь шилом патоки...

Есть ли ко мне вопросы? — осведомился наш высокий гость.

Тут мы заблажили разомУ каждый спешил излить собственную досаду.

Рации в роты дайте!

Телефоны надо заменить!

Где пистолеты-пулеметы Судаева?

— «Станкачи» Горюнова где? — не выдержала и я.— И танк надо! Да не учебный макет, а настоящий! Трофейный.

Меня подняли на смех?

Ну и пулеметчица! В танке захотелось прокатиться!

А персональный «Ил» не хочешь?

Ха-ха-ха!

Но меня поддержал ротный Самоваров: доказал, что я права. В самом деле, что же получается? К бомбежке мы привыкли; артогонь выдерживаем—даже «шестиствольного» не боимся; а танкобоязнь в пехоте по-прежнему едва ли не поголовная болезнь. Почему? Потому что мы с этой сволочью нечасто имеем дело и не знаем возможностей вражеских «утюгов»: что из своей запечатанной стальной коробки видит танкист?

А может, он и сам нас боится? Нет, пехотному офицеру полезно прокатиться в трофейном танке, чтобы лично убедиться, что это такое, и только тогда убедить солдата, что не так страшен черт.

Капитан Рубайович старательно записывал наши сумбурные претензии к высокому начальству. Экс-комбат Бессонов вдруг, осердясь, бухнул кулаком по столу:

— Это что за сабантуй? Тихо, братья славяне! Озверели вы, что ли? Чего напали на человека? Так-таки капитан вам сейчас все и выложит из кармана...

— Да, товарищи, я не так всесилен, как вы думаете,— наклонил капитан гладко причесанную голову.— Однако,— он понимающе развел руками,— согласен. Доложу...

На том и кончилась официальная часть оперативки. Капитан стал прощаться, но его уговорили остаться на вечеринку по поводу проводов комбата.

Ужин устраивали в складчину из скудных запасов офицерского дополнительного пайка и двухдневной «заначки» порционной водки. Мишка проворно и бесшумно накрыл стол белой бумагой и выставил угощение: американскую почти резиновую, но вполне съедобную колбасу в расписных жестянках; тягучий, как клей, заморский сыр в коробочках и отечественные рыбные консервы. Появились и стаканчики, искусно выточенные в оружейной мастерской из малокалиберных гильз.

Признаться, мне не терпелось схватиться с Парфеновым. Правда, я не поверила, что Сериков ругается матом. Я хорошо со взводными командирами познакомилась, когда их принимала, всех троих подробно обо всем расспросила. У Серикова отец — видный геолог с ученой степенью, мать — учительница. Не может быть... Однако, выходит, Парфенов его с Пуховым так и не помирил, а мне ничего не сказал! Но не заводить же свару в присутствии постороннего человека. И я пока ограничилась тем, что вполголоса укорила Пухова: «Не понимаю, Александр Яковлевич, зачем вы выносите сор из избы? Неужели мы с вами не в » состоянии обуздать мальчишку? Он что, и в самом деле матерится?» Пухов обиделся: «Староват я для лжи!»

Ну, Александр свет-батюшка, за твою новую должность! — сказал капитан Ежов, первым поднимая чарку.

Нет,— возразил экс-комбат,— позволь мне, как виновнику торжества... Друзья, за моего тезку, за нашего гостя. Спасибо, Саша, за науку!

Капитан Рубенович поклонился и тоже возразил:

— Позвольте мне злоупотребить гостеприимством и первый тост поднять за наших женщин, которые и на войне прекрасны! — Он выпил первый и, к великому моему конфузу, поцеловал мне руку.

— Ура! — закричал Парфенов. — Вот это мужчина, а мы... — Он безнадежно махнул рукой.

Совсем собачьей шерстью обросли,— с шутливой грустью ввернул Вовка Сударушкин. И все засмеялись. Стали поздравлять и напутствовать комбата:

За тебя, Сашок! Будь здоров на новом месте! И не поминай лихом!

Расти и не кашляй!

И не бей, ради бога, по своим!

Лимит к чертовой бабушке разлимитить!

Фома Фомич начал чудить. Вдруг заголосил по-бабьи: «Соколик ты наш ясный! И на кого ты нас, сирых, покидаешь? И куда ж тебя несут резвы ноженьки? И куда ж глядят твои... бесстыжие глазыньки?»

Это было очень смешно. Капитан Бессонов подмигнул капитану Рубановичу:

— Артист. Как представляется, скотина. А сам до смерти рад, что сядет на мое место.

Фома Фомич захохотал во все горло:

— Рад! Верно. Ты мне, старик, надоел до обморока. Совсем задавил своей эрудицией. Сенека... двадцатого века.

А ты меня «шпреханьем»... на владимирском диалекте.

А ты... доннер веттер... Нет, старик, я вижу, тебе надо напутствие покрепче. — Фома с серьезной миной начал подсучивать рукава гимнастерки.

Не чуди,— остановил его капитан Ежов. — Спой-ка лучше. Нашу. Эту самую...

И Фома Фомич запел. Ах, какой голос!.. И впрямь артист.

Не искушай меня без нужды...

Капитан Рубанович высоко подхватил?

Возвратом нежности своей...

Все в этом романсе для меня было колдовским: и слова, и музыка. Его пела моя покойная мать дуэтом с другом нашего дома — агрономом Иваном Яковлевичем. И я, тогда совсем еще девочка, забилась в спальню-боковушку и плакала сладостными слезами.

Мама вдруг возникла перед глазами, как наяву — живая: кареглазая, улыбчивая, в оранжевом полушубочке, в сатиновых шароварах, заправленных в сапоги,—для верховой езды. Под мышкой потертый портфель со сломанным замком...

И не могу отдаться вновь

Раз изменившим сновиде-е-еньям!..

У Вовки Сударушкина подозрительно повлажнели глаза и задергались губы. А заплакала... я.

Домой меня провожал новый комбат — Фома Фомич. Оказалось, со значением. Только вышли на улицу, начал без предисловия: