Рай тебя не спасёт

В окружающем сумраке оживали тени. В углах слышалось копошение, сдавленные голоса. В скупых лучах света, что пробивались сквозь щели в досках барака, мелькали тени — сгорбленные фигуры в холщовых рубахах. Мужчины и женщины поднимались с пола, служившего общей постелью. Толпились у окошка в закрытой двери, где, словно животным, в миски наваливали отвратительную бурду, всегда одну и ту же: утром — вязкую кашу неопределённого цвета, вечером — похлёбку, остро пахшую луком. Давали ломтик чёрствого хлеба величиной с ладонь.

Нашарив на полу миску, Ева поплелась за всеми — тощая фигура в рваной сорочке. Несколько месяцев как она перестала кривиться и выливать эти «помои» в дыру для отправления надобностей за перегородкой у дальней стены. Как и всех обитателей барака — этого и сотен других — её преследовало чувство голода, навязчивое, отдающееся в животе резями.

Разве где-нибудь может быть хуже, чем в аду?

Воспоминание вызывало желание истерично расхохотаться.

Голова гудела. Получив свою порцию «помоев», Ева забилась в угол подальше от вони немытых тел. До следующего удара гонга оставалось минут десять. После дверь барака откроется и их, словно стадо овец, погонят наружу.

«Так вы и проведёте совершенно бездарно остаток вечности».

Ева склонилась над тарелкой, стараясь сосредоточиться на еде.

Орден называл это «путь искупления», уверенный, что через физические лишения душа очищается; Ева называло это иначе — форменным издевательством. После завтрака им давали полчаса, чтобы умыться в общем корыте на улице, и отправляли работать — таскать камни из одного карьера в другой, пока последний луч солнца не исчезнет за горизонтом. Тяжесть не казалась неподъёмной, но с каждым днём, с каждым шагом булыжники словно весили больше: всегда ровно столько, сколько человек был способен выдержать. К вечеру, когда мышцы начинали дрожать от предельного напряжения, камень в руках делался легче. Но стоило подумать, что ты привык к своей ноше, — и та резко тянула к земле.

К концу дня спина болела так, что было невозможно ни лечь, ни разогнаться, а впереди ждала ночь на холодных и жёстких досках. Иногда побеждала усталость, и, помучавшись, Ева проваливалась в сон. Иногда до утра стонала от боли, не зная, как повернуться.

Монотонный физический труд выматывал бессмысленностью. Скоро стало понятно: эта работа бесполезна. Результат был неважен, значение имел процесс. Первую половину дня все таскали камни к дальнему карьеру у подножья холма, вторую — обратно, к ближайшему, у бараков. И так неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. Каждый день. Вечность.

У любого наказания есть срок. Очистившись, души возвращались на Землю. Ева же оказалась лишена даже надежды на избавление.

Её план был прост — вынудить Велара расторгнуть контракт, пройти путь искупления и переродиться. На Земле преступницу ждали демоны, жаждущие мести, но в новом обличье они бы её не узнали: никто не в силах отследить судьбу перерождённой души. Так, по крайней мере, сказал Велар, когда речь зашла о её погибших родителях. Да, план, предложенный альбиносом, был неплох. Был бы неплох, если бы не один неучтённый факт: нельзя начать новую жизнь, пока старая не окончена. В Верхнем мире души материальны, однако у Евы, помимо души, осталось тело: Велар перенёс её в Пустошь целиком — то ли пожалел, то ли убивать супругов у демонов было не принято. Получалось, единственный шанс вернуться домой — умереть.

Некоторое время Ева обдумывала эту возможность, но не так-то просто решиться и найти способ. Смерть, даже с учётом реинкарнации, — всё-таки смерть. В другом теле, с другими родителями и другой судьбой это будет не она: не её мысли, стремления, чувства, не её личность. Воспоминания сотрутся. Исчезнет сама её суть. Всё то, что делает Еву собой, — упрямицей, шахматисткой, студенткой и заядлой прогульщицей лекций, фантазёркой, когда-то мечтавшей открыть картинную галерею. Оказалось, что она не готова расстаться ни с увлечениями, ни с чертами характера, ни с любым из своих недостатков, каждый из которых сделался дорог и ценен. Она не хотела терять себя. И боялась боли. Ужасно боялась. Заносить над запястьем воображаемый нож не то же самое, что взять в руки лезвие и прижать к венам.

Было и ещё кое-что. Тем вечером накануне дня крови Велар проговорился: смерть в Верхнем мире — прыжок в неизвестность, здесь работают иные законы, нежели на Земле. Куда она попадёт, где окажется, — тайна, покрытая мраком.

«Но Велар знает, — подумала Ева. — Это видно».

Раз за разом она добивалась аудиенции у верховной жрицы Света, не в силах смириться.

«Может быть, я смогу вернуться домой, когда всё уляжется, демоны забудут…» — «Они не забудут, — и бьющие набатом слова, которые уже произносились однажды, но в другом месте и другим голосом: — Здесь вы проведёте остаток вечности».

Вечность… Это так много!

Бесконечная рутина, повторяющиеся по кругу действия, не требующие осмысления, — всё это затягивало в болото апатии. Ева чувствовала, что острота её разума притупляется и она всё чаще живёт инстинктами: сон, еда, необходимость вставать и работать. Иногда эта мысль повергала в панику, заставляла лихорадочно строить в голове логические цепочки, составлять планы, невероятные схемы побега, вспоминать когда-то прочитанные книги, тексты любимых песен — что угодно, лишь бы отсрочить неизбежную деградацию. В другие дни внутри гудела пустота, словно эхо отражалось от чугунных стенок. Ева не видела решения. Из этого тупика выхода не было. Душа не переродится. Демоны не забудут. Велар не спасёт. Её путь искупления будет длиться вечно.

«Ничего нельзя изменить» — так он сказал?

Ева остановилась передохнуть. Ровно минута, прежде чем её окликнут, — первое предупреждение, за которым последует подгоняющий тычок в спину. Пленница подняла голову к небу. К середине дня солнце начинало палить нещадно. Те, кому повезло, быстро покрывались загаром, другие — белокожие, как Ева, — мучились от ожогов. К вечеру обнажённые участки тела были усыпаны волдырями, ноги сбивались в кровь о каменистую землю, на руках лопались мозоли. В первую неделю, не зная законов Ордена, Ева показала свои красные от ожогов плечи одному из надсмотрщиков — типичному ангелу. Она попросила дать ей мазь, что-нибудь заживляющее. Ей ответили мягким взглядом и улыбкой, полной вселенского сострадания, но помогать не стали: телесные муки были частью искупительного пути. Боль полагалось терпеть молча, смиренно, безропотно.

Ева перевела взгляд с неба на свои ладони в царапинах и мозолях. Под ногти, в каждую складку кожи забилась грязь. Ева смотрела на кровь, текущую по руке. Однажды Велар подлил снотворное в чай, пытаясь вылечить её раны, а теперь всё тело превратилось в гематому. Трудно было не сравнивать комфортную жизнь в Пустоши с нынешним бесцельным существованием. Соскребая со стенок тарелки остатки каши, Ева вспоминала, как ломился от еды накрытый в гостиной стол. Раньше это казалось мелочью, не стоящей внимания. На пустой желудок думалось по-другому. Многое стало восприниматься иначе.

Там, в Пустоши, Ева была постельной игрушкой демона, но Велар о ней заботился, тут она ходила от карьера до карьера в куцей сорочке, грязная и босая, словно рабыня. Сосала чёрствый хлеб, пытаясь притупить голод. Спала на полу среди незнакомцев, источавших зловоние, и сама выглядела и пахла не лучше. Не имела возможности привести себя в порядок.

Вечером, окончив работу, люди выстраивались у корыта, чтобы помыться. Длинное и глубокое, оно тянулось вдоль стены одного из бараков и напоминало кадки, из которых пьют лошади. По мере того как очередь продвигалась, вода, нагретая за день солнцем, становилась темнее — коричневая муть с чужими волосками и чешуйками кожи. Впервые, голая моясь на виду у всех, Ева едва не плакала, но с тех пор была слишком измучена, чтобы испытывать стыд. О как же она мечтала о горячей ванне! О шампуне и чистой воде! Об уединении!