Райские птицы из прошлого века

– А в чем?

– Не знаю. Только точно не в деньгах. Вон у этих-то денег было безмерно. И чего? И ничего! Она с хахалем хвосты крутила. Он по бабам бегал. Чего жили-то? По мне, так оно если не живется, то разводися. А если не разводишься, то и живи по-людску. Я-то своей выдре ни разочку не изменил бы! Вот ты веришь? Ни разочку! Она-то знаешь какою была? Ох, бабень! Голос-то, голос, ну чисто труба иерихонская! Как затянет песню, так и все, прям цепенею весь. И мимо идет, вся из себя разэткая. Что спереду, что сзаду. Прям лебедушка… чего от такой гулять-то?

– А Сергей, значит, гулял?

– Ну так… Кирка он. Дитенка нагулял и бросил. Разве ж оно можно так? И ладно б на том успокоился, так нет же ж… ты не подумай, что Егорыч сплетню пересказвает. Он своими глазами видел!

– Любовницу?

– Ее самую. Такая себе баба… ну интересная. Из ненашенских. Морда белая, волос черный. Чисто цыганка. И в голове-то, в голове… У баб вообще по-особому в голове все. Намешано что дури, что ума. Моя-то вроде нормальная, а бывает, что как скажет чего, то и не поймешь, откуда оно взялося. И эта тоже… тихая, тихая. Ходила, глазки опустивши. Приседала перед хозяйкою. А потом возьми и заскандаль. С чего? Хрен ее знает.

– То есть она при доме жила? – Саломея пересадила божью коровку на другую руку.

– Я и говорю. Жила.

– И Татьяна это терпела?

– Ну… пока не знала, то терпела. А как узнала… застукала, наверное. Или у той нервишки сдали перед хозяйкой на цырлах бегать. Сама небось порешила хозяйкою стать. Только просчиталась. Булгин-то враз под женин каблучок лег. И сказал своей любови: иди, мол, дорогая отсюдова. Она и ушла. А чего делать-то? Только вот уходила так… прям не могу сказать. Глядела с тоскою такою, что прям сердце скаменело. Я еще тогда того подумал, что наплачется хозяин. Вот моя загулу в жизни не простила б…

Божья коровка все-таки выпустила мягкие крылья. Она взлетела и сразу исчезла, будто бы на самом деле нырнула в синее-синее небо.

– Ну а эти-то долго кричали… кричали и кричали. А потом успокоилися вроде. И опять в любовь играться. Ленка же подсуетилась в момент и собственную доченьку на нянькино место подсунула.

– Погодите, то есть любовница Сергея была нянечкой?

– Ага, – согласился Егорыч. – Не Таньке ж с дитем возюкаться. Вот и выписала себе помощницу.

Он фыркнул, выказывая презрение к этакому неправильному поведению.

– У ней дипломов-то целая папка была. Я сам видел! Я ее с городу-то и забирал. Ехал, говорить думал. Если ж человек хороший, то чего не поговорить? А она вся такая горделивая. Прям не до слова! И ехала, нос задрамши. Ну назад уже не ехала – летела. Танька потом еще и конторе той, где эту нянечку заказывала, скандал устроила. Требовала, чтоб погнали ее с работы. И я так думаю, что правильно. Ну посуди сама, ежели тебя за дитем глядеть наняли, то и гляди за дитем, а не за мужем чужим. А потом еще и покража та…

– Погодите, то есть вещи украла нянечка?

Все правильно. И неправильно.

– Ну… вроде как она покрала… а больше ж кому? Некому? И там еще искали… нашли… судили, стало быть. – Егорыч говорил с явной неохотой, с сомнением, как будто бы вдруг разуверился в собственных воспоминаниях. – Вот Ленку-то жалко. Она-то думала, что за счастье это свою донечку пристроить в теплое местечко. С дитем-то чего? Дитё тихое было, ласковое, много ему надо ли? Вот и приглядывала б Женька за малою, а Ленка – за Женькою. Танька-то разом выгоду смекнула.

– Погодите, Женька – это Евгения…

– Женевьева, – поправил Егорыч. Он и сказал-то с ударением на первом звуке. – Красиво. Только хрена ли с этой красоты.

Женька-Женевьева, о которой Елена не упомянула. Более того, она солгала, сказав, что нянечку рекомендовало агентство. Почему? Не хотела выносить сплетню? Или боялась проговориться о дочери?

О той дочери, о которой Тамара упомянула, будто бы она больна.

– И что с ней случилось?

– Дык, известно, что. Хозяин когда того… ну того… это… умом подвинулся… он и Женьку приложил. Не до смерти, но крепенько…

Не до смерти. Поэтому не было упоминания о третьей жертве.

Нигде не было! Ладно, газетчики, их интересует сенсация, но полицейский-то отчет! Полиция обязана была упомянуть о Женевьеве. Только не упомянула.

Почему?

– Ее нашли-то не сразу, – Егорыч скривился, и видно было, что эта история ему неприятна, что переживает он, как не переживал ни за Булгина, ни за его супругу. – Ленка-то к вечеру хватилась… и ко мне пришла. Ну как бы чтобы я того, помог в дом… я и помог… вместе пошли. Жутко, да… я ей говорю, мол, давай полицию кликнем. Ну а чего? Мы ж не красть лезем, а по делу. И дело такое, что лучше б с полицией, да… Ленка ж уперлася. Нет, и все.

Он замолчал и молчал долго. Саломея сидела рядышком, тихонечко, не рискуя двинуться и спугнуть без того суматошные Егорычевы мысли.

– Ты того… дело-то… ну такое… скользкое. Я ж не хочу, чтоб Ленке чего было. Или Женьке, хотя ей-то уже… прости господи.

Тон Егорыча стал извиняющимся, и Саломея поняла: сейчас замолчит. А молчания допустить никак было невозможно.

– Вы ведь не хотите, чтобы еще кто-нибудь умер? – спросила она и наклонилась, разглядывая Егорыча. Людей почему-то пугало, когда Саломея начинала их разглядывать, хотя ей так и не удалось понять, в чем же скрывалась причина этого самого страха. Опасались ли они, что попадут в тайники мыслей Саломеи, или же брезговали таким вот вниманием, но всякий раз реакция была одна. Люди начинали говорить. Они точно откупались словами. И Егорыч не стал исключением.

Его седые брови выгнулись и столкнулись над переносицей, сама же переносица взопрела, а щеки меленько задрожали.

– Я не собираюсь никого и ни в чем обвинять, – строго сказала Саломея. – Но мне придется, если вы будете скрывать информацию.

И Егорыч сдался. Он громко выдохнул перегаром и табаком, закашлялся и сам себя ударил в грудь, выбивая першащую пробку.

– Ты это. Брось. Я если того, захочу говорить, то скажу. А если это, ну нет, так ведь и все! – пригрозил он. – А Женька-то невиновная. Я тебе клянуся, что невиновная. Баба она. Ну как бабе-то такое утворить? На кухне она сидела. В уголочке. Забилась в самый темный и дрожала, дрожала… а сама-то в крови вся. В крови, да…

Егорыч снова замолчал, но на сей раз Саломея не стала торопить.

– Ленка к ней сразу. Дергать давай… и Женька очнулася, вцепилась в мамку и заорала, что, значит, она виноватая, что только она во всем и виноватая. И лопочет, лопочет, слезьми заливается. А я Ленке прям так и сказал – «Скорую» надо, девку спасать. У нее это. Шок. А она говорит – нет. Ну, мол, что если кому сказать, то все на Женьку и повесят. Булгин-то сейчас сознался, но отойдет чутка – и не захочет сидеть. Денег-то у него много, купит всех и свалит на Женьку. Та ж беспамятная, только и повторяет, что, дескать, виноватая. Хотя куда ж ей? Я Ленке еще ответил, что, значит, дура она, что не про то думать надо, а девку спасать. У нее ж голова вся разбита! Только где тут… Ленка на колени упала. Причитает, воет, просит… и как мне? Что мне? Ну повез их, куда сказала…