Райские птицы из прошлого века

– То есть заявлять вы не стали.

– Ну… я хотел! Честное слово хотел! А Ленка отговорила.

Только остается еще один человек, который обязан был заявить о произошедшем.

– Оно так вышло, что того, ну этого… она мне подносит рюмочку, ну, выпей, Егорыч, со мною, от нервов и вообще, а то тошно на душеньке. И мне-то тошно было. Я и принял. А потом чего было, так и не помню. Отравила меня, зар-р-раза! А как прочухался, то и говорит, что типа я два денька в отключке был. И чтоб теперича в полицию и мысли не имел идти. А если пойду, то моей скажет, что эти два денька я у Ленки-то и жил, что, значится, решился с нею теперь… моя-то гордая. Не простила б. Вот я и молчал. Да и то, чего лезти? Сами разберутся. Правда?

Он с такой надеждой смотрел на Саломею, что ей стало совестно.

– Правда, – ответила она.

И только все равно не понятно, почему врач, осматривавший девушку, не сообщил полиции. Елена взятку дала? Или врач был заинтересован в том, чтобы не сообщать?

– А все равно хрень вышла, – признался Егорыч, садясь. Он стянул с ноги ботинок и почесал пятку через круглую дыру в носке. На прикосновение отозвались пальцы, зашевелились, продираясь в другую дыру, мелкую и заботливо прихваченную темной ниткой. – Женька-то того… совсем уже. Видать, крепко ее мозгами подвинуло. И жалко их… вот скажи, с чего вы, бабы, таки дуры?

– Не знаю, – честно ответила Саломея.

Глава 7 Мальчики и девочки

Мальчик сидел на кушетке середины девятнадцатого века и увлеченно расковыривал золотое шитье. Вид этого ребенка, не по возрасту серьезного, сосредоточенного, вызывал у Тамары приступы ярости, контролировать которую получалось плохо.

– Прекрати, – сказала она и, выдавив улыбку, добавила: – Пожалуйста.

Поганец не шевельнулся.

– Это очень дорогая вещь.

– Она моя?

Права была мама в своей житейской хитрости: Сергей был идиотом. Зачем он признал ребенка? По какому такому душевному порыву, когда он отродясь порывам этим подвластен не был.

Или Татьяне мстил?

Но ничего уже не изменишь, и Тамара, накрыв ладонями живот – ее ребенок будет совсем-совсем иным – ответила так ласково, как могла:

– Нет, деточка, она не твоя.

И ничего в этом доме – не твое!

– Мама говорит, что я имею право на наследство, – расковыривать кушетку Лешка перестал и руки положил на колени. Широкие такие руки, некрасивые, недетские.

Тамару передернуло от отвращения – это не ребенок! Это карлик, который прикидывается ребенком. Она читала английские сказки, в которых тролли утаскивали хорошеньких младенцев, подбрасывая в колыбели собственных, уродливых, капризных, не по-человечьи хитрых. И вот его подбросили, большеголового, с оттопыренными ушами, с носиком-пуговкой и узким, злым ротиком, который предназначен лишь для того, чтобы говорить про Тамару гадости.

– Этот вопрос решать не твоей маме.

– А кому?

– Суду, – сказала Галина, сплевывая шелуху в кулачок.

Еще один уродец. Почему Кира окружает себя уродцами? Не потому ли, что сама некрасива? Галина – ужасна. Костяное лицо с застывшим, туповатым выражением, вялые губы и скошенный подбородок, на котором индюшачьим зобом подвисает складка. Когда Галина глотает, складка дергается и кожа облепляет шею, вырисовывая тяжи мышц. И хорошо, что Галина носит спортивные костюмы или свитера, скрывающие очертания фигуры, которая, без сомнений, не менее отвратна, чем шея и лицо.

Тамаре вредно находиться рядом с уродством.

И снова воцарилась тишина. Карлик, притворявшийся человеческим дитятей, нашел новую забаву. Теперь он мотал ногами, то быстрее, то медленнее. Синие сандалики мельтешили в глазах, и тупая злость стучалась в Тамарины виски.

Она сдерживала себя.

Ей не нужны ссоры. Не нужны, и все! А когда злость почти прорвала плотину воли, наверху раздался крик. Он был громкий, долгий и очень страшный.

– Сиди, – велела Галина ребенку.

Сама она поднималась медленно, неторопливо. Сначала пересыпала семечки в один карман, шелуху – в другой, вытерла вспотевшие, в черной саже ладони о брюки и только затем двинулась к лестнице.

Тогда очнулась и Тамара. Она вдруг поняла, кто это кричал, и былые эмоции сменились новой – страхом. Тамара взбежала по лестнице, пронеслась по коридору, который, как нарочно, стал длинен и неуютен. Дверь комнаты была распахнута.

– Вася!

Василий лежал на полу, в луже чего-то яркого, вязкого, как вишневое варенье. А над телом склонился Олег.

Томочка захрипела, зажимая себе рот ладонями.

– Он жив, – Олег повернулся к Тамаре.

Руки красные. Кровь стекает. По капельке, но быстро. Тук-тук-тук на пол, в лужу… лужа растет.

– Он жив. Ранен просто. Перевязать надо.

Жив. Ранен. Перевязать. Крови много… за что он?

– З-за… за что? – спросила Тамара сквозь пальцы. Она боялась отнять руки ото рта, потому как тогда точно раскричится и расплачется, а слезы не помогут.

Перевязать надо.

– Это не я, – сказал Олег, расстегивая рубашку. – Это не я! Мы сидели с Кирой. Разговаривали.

Кира – дрянь. Она солгала. И солжет снова, чтобы защитить своего ублюдка.

Олег стянул рубашку и, скомкав, приложил к ране. Ткань стремительно розовела.

– Врача надо… Слышишь? Позвони врачу! Да очнись ты!

Кто? Тамара. Олег ей говорит. Но она не способна очнуться! Ей плохо и страшно. Ее отодвинули, и костюм Галины, красный, с лампасами, заслонил обзор.

– Я врач, – сказала она. – Пусти. Отойди. И ее выведи. Ей вредно волноваться.

Вредно. Да.

Олег поднялся. Сделал шаг. У него руки в крови и колени тоже. Кап-кап. Тук-тук. Кто там?

– У меня в комнате чемоданчик есть. Принесите, – велела Галина, и теперь тон ее был жестким, не терпящим возражений. – И пошевеливайте ластами.

Тамару вытолкали в коридор. Олег хотел усадить ее на стул, но она отшатнулась, не желая, чтобы к ней прикасались эти измаранные кровью руки.

– Это не я! Да слышишь ты? Это не я его ударил!

– А кто?

Он не ответил, развернулся и пошел широким шагом. Он считал двери и оставлял на полу след красных звездочек с растянутым лучом. Он остановился и, в последний миг спохватившись, надавил на ручку локтем. А ручка не поддалась.

– Помоги! И давай уже, отомри, после поскандалишь.