Разбитые надежды

– Да я знаю, Ник, это я так, ты ж меня знаешь! – усмехнулся Стефан.

«Да, знаю, – ответил про себя Клаус. – И буду невыносимо скучать по твоему мальчишескому нытью и неуёмной энергии, по твоим дурацким шуткам и нашим совместным просмотрам хорошего кино. Я без твоей поддержки был бы никем, брось Мистер Л. хоть всё своё состояние и неотразимую харизму на то, чтобы я в себя поверил…»

– Хм, мне кажется, я знаю тебя почти совершенно. Я понимаю, что в сущности мне это лишь кажется, но так приятно воображать себе это, – Никлаус тепло улыбнулся другу и поставил бутылку на стол, откинулся в кресле. – Я почему-то всю ночь вспоминал наш с тобой детский разговор… ну, помнишь ту нашу болтовню в сарае на ферме твоего дедушки? – он нахмурил брови и прикрыл глаза, напрягая мускулы лица в попытках перенестись мыслями в те далёкие года, в тот самый момент, в тот разговор.

– А-а, это когда мы ещё ходили на «псевдорыбалку» в дождь?! – захохотал Стефан. – Я помню, как дедуля орал на нас, за то, что мы болваны безответственные… мы тогда ещё простудились на следующий день, помнишь?

– Да, да, Стеф, всё верно. Так ты помнишь тот наш разговор? Когда мы такие мелкие рассуждали о том, что будет после того, как мы умрём.

– Ужас, ты такое ещё помнишь? – Стефан в театральном смущении приложил ладонь к глазам.

– Это странное детское чувство, необъяснимый интерес к тому, что почувствуют наши родные, если нас не станет… Тогда так упоительно было представлять, что все по тебе будут плакать и жалеть тебя. Боже, сейчас эти мысли меня пугают до дрожи! И как мы тогда говорили о загробной жизни?.. Так просто и бесстрашно, а в животе в те моменты скручивало болью от ужаса.

– Да, уже тогда было ясно, что в будущем нам с тобой пить нельзя!

– Стеф, ты просто чудо! – засмеялся Никлаус, облившись пивом. Его лицо покраснело от наплыва эмоций и безудержного смеха, поэтому Сальваторе не заметил, что у друга странно заблестели глаза, к которым едва подступили слёзы.

– Я за салфетками схожу, свинтус, – весело крикнул Стефан и бодро зашагал на кухню.

Когда Никлаус остался один в комнате, солнце зашло за тучи, на бледно-жёлтые стены легла тень. Этот предгрозовой сумрак давил на Клауса, ему стало больно и невыносимо душно. Он заплакал, и его руки беспомощно начали скорее утирать слёзы. Ему было по-мужски стыдно за эти слёзы, он не хотел, чтобы Стефан пришёл в замешательство от его подавленного вида.

Когда Стефан вошёл в гостиную и увидел лучшего друга с покрасневшим и распухшим лицом, он по-братски улыбнулся ему, глупо усмехнулся и сделал вид, что не заметил эту неловкость. Он протянул Никлаусу салфетку.

***

В интернете книга начала набирать популярность. Обсуждалась затронутая тема бурно, эмоционально и скандально. Завертелось. В одной из рецензий красовалась такая строчка: «И этот пронзительный взгляд голодной змеи у главного героя так напоминает взгляд сенатора Кларка Вильямса: кто часто смотрит новости, тот меня поймёт…»

И эта змея вдруг очнулась, начала извиваться, движимая природным инстинктом уничтожать. О, эта змея действительно была голодная!

На страницах романа красочно рисовались похождения и мерзкие деяния Вильямса, туда же, в уста своих второстепенных персонажей, Клаус вложил и мнения друзей и окружения сенатора о нём самом. Вильямс это почувствовал змеиной кожей. В сущности, вероятность того, что его таким образом можно громко разоблачить, была не так уж велика без какого-либо мощного толчка, но Кларк Вильямс не собирался ждать этого толчка. Он знал, как уничтожить такого человека, как Никлаус, и у сенатора было для этого всё и все.

В издательстве «Slade» объявился один любопытный юноша, талантливый и ведомый. Сенатор Вильямс, некогда состоявший в дружбе с отцом Грегори Слэйда, заметил паренька и взял под своё крыло. Под свой личный контроль. Молодой писатель получил от сенатора роскошную квартиру в центре Манхеттена, отличное место в известном журнальном издательстве, а взамен должен был Вильямсу самую малость – талантливое «громкое слово».

Как только состоялась широкая презентация нового романа Никлауса, на него обрушилась неистовая критика литературных обозревателей. «Откровенная клевета», «бестолковый и бессмысленный политический вызов», «бездарная провокация» писали тут и там официальные рецензоры, за ниточки которых дёргал Вильямс. Особенно популярной стала критика Квентина Стилла – того самого юноши, которого сенатор пригрел на груди.

Клаус вскоре узнал, что ни одно издательство не согласно тиражировать роман, даже то, которое спонсировало презентацию книги. Он впал в отчаяние.

Хитроумный Стилл, который набирал обороты известности, начал искать «зачатки глупой бездарности» и в прошлых книгах Никлауса: далеко не все эти попытки были удачными, но так основательно подорвали репутацию Майклсона, что в знаменитых кругах он почти превратился в изгоя. Сенатор мог позволить себе подобную роскошь, ему нравилось издеваться над Клаусом, медленно и унизительно опускать его в глазах общественности.

На домашний телефон начали поступать звонки с угрозами от неизвестных субъектов. Кэролайн стала жить на успокоительном, она устраивала мужу скандалы и истерики, проклиная его за самоуверенность и тщеславие.

Сенатор продолжал вести свою тонкую игру.

Так случилось, что пока чета Майклсон была на отдыхе в Бразилии, квартиру обокрали, вынесли почти все драгоценности, взломали сейфы, унеся с собой ценные бумаги.

– Я сегодня продала серьги, чтобы мы могли расплатиться с долгами, – тихо говорила Кэролайн, сидя в темноте на диване, прижав к себе подушку.

– Кэролайн… – беспомощно отозвался Никлаус. – Ты совсем с ума сошла? Неужели ты думаешь, что мы бы не нашли в скором времени деньги? Подожди, милая, прошу. Сейчас всё это уляжется, и я клянусь, что исправлю собственные ошибки, я всё улажу! – Клаус упал в её ноги и стал целовать колени жены.

– Уже ничего не исправить, Ник. Ты по уши в болоте, которое создал собственными руками. А я устала так жить.

– Кэр…

– Знаешь, они в прошлый раз сказали по телефону, что с удовольствием бы наведались «в гости» к моей матери… Я боюсь, что это может оказаться не просто угрозой. – Кэролайн медленно встала, открыла сервант, достала оттуда бутылку виски, припрятанную Клаусом, и сделала большой глоток.

– Я оставлю литературу, Кэролайн. Навсегда оставлю, слышишь?.. Прошу, доверься мне! – Никлаус взъерошил волосы на макушке. – Мы уедем из Нью-Йорка, вернёмся в наш родной город, купим небольшой частный домик…

– Домик? Какой ещё домик, Ник? Он с неба на нас упадёт?! – истерически засмеялась Кэролайн. – Нас обокрали, вынесли все ценные бумаги, даже телевизор и стиральную машину! – она засмеялась ещё громче и жадно припала к горлышку бутылки.

– Я виноват, милая…

– Да, виноват! – она замолчала и сунула ему в руки бутылку виски. – Мы теперь никто, живём в страхе. А ты ещё и предлагаешь мне уехать домой – в то место, из которого я бежала, чтобы зажить по-новому. Хочешь унизить нас? Хорошо, сделай это один, без меня.

Вряд ли она хотела слушать его оправдания. Клаус это понимал, ощущал кожей. Он не стал ей возражать, он был раздавлен и разбит.

Она разводилась с ним в спешке, трусливо убегая от груза забот и давящего страха. Кэролайн рыдала в такси по дороге домой: она осознавала про себя, что боялась всего: смерти, бедности, позора и изгнания. Она привыкла жить в довольствии и покое рядом с Клаусом, когда он ещё был уважаем и признан в высшем обществе. Она любила его, но ненавидела себя, понимая, что, видимо, недостаточно любила…