Разговор с пустотой

Лидочка была единственной женщиной в мире, не обращавшей внимания на то, как он одет. Она и собственных нарядов совершенно не замечала… Оставаясь с ней наедине, Роман опять становился тем озорным мальчишкой, который охотнее потратит время на изготовление планера, чем будет вертеться у зеркала, как какой-нибудь метросексуал.

…Но в это утро, когда рыжеволосая женщина в голубом пеньюаре взглянула на него из окна, Роман пожалел, что надел старые джинсовые шорты, измазанные смолой и травой.

****

Едва проснувшись, она вспоминала, что упустила свою жизнь. Между сломанными пальцами утекло все, казавшееся Инге Деринг слепленным прочнее некуда. Не один год потратила на то, чтобы соорудить свой воздушный замок, на который сил ушло, как на воздвижение пирамиды. С трех лет ежедневные попытки слиться с фортепиано, превратиться в своего рода кентавра, способного существовать лишь таким образом.

Разрубили надвое. В той нелепой аварии, в которой и машина-то почти не пострадала, порвались не только связки правой руки – все связи с миром живых. Вовсе не пальцы оказались переломанными…

– Все восстановится, – убеждал муж, поглаживая искалеченную – с виду ничуть не изменившуюся – руку. – Нужно потерпеть.

Его пальцы тоже были длинными, и кисти казались просто несоразмерными! Все в нем было несуразно вытянутым – лицо, нос, худое тело. Даже беззащитная плешь и та все явственнее принимала форму яйца… Когда они встретились, эта просека в волосах только намечалась, Инга старалась не замечать ее. Или действительно не обращала внимания, очарованная музыкой, рождавшейся в этой голове? А теперь от голой кожи отталкивался взгляд, как будто отняв руку, Господь наделил ее другим зрением. А, может, не Он…

Она ненавидела Михаила в первые минуты после аварии. Дни, месяцы… Его, в отличие от нее уже почти прожившего свой век, ведь в России немногие мужчины дотягивают до шестидесяти. В последнее время Инга стала думать об этом без прежнего ужаса. Разве человек, любивший ее, имел право жить после того, как она умерла? Он ведь лучше других понимал, что умерла.

Ненавидела она и его скудный композиторский талант, не зависящий от состояния тела, не требующий той виртуозности исполнителя, которой Инга добивалась всю жизнь. Раз достигнув этого, невозможно расслабиться хоть на неделю, куда там спортсменам до таких тренировок! До ломоты в руках занималась, до злых слез. Никогда она не жалела себя. И потому ее пальцы всегда неслись по клавиатуре с неземной скоростью, а она испытывала восторг серфингиста, поймавшего волну. Захлебывалась солоноватым вдохновением, ловила его просвеченные солнцем, переливающиеся миллионом крошечных радуг, капли. Смеяться хотелось от счастья, когда слышала то, что хотела услышать.

Теперь даже плакать не хотелось. Ничего не хотелось. Так и сидела бы часами в кресле с кошкой на коленях… Только ее урчание и напоминало, что жизнь еще не остановилась. Кошке они дали музыкальное имя – Соната. Но в обиходе она была Соней, а рыжие лапки давали право звать ее – Сонька Золотая Ручка, тем более вороватой она была, как все кошки.

Когда и Соня ее покидала ненадолго, Инге казалось, будто она погрузилась в туман, от которого заложило уши, как бывает в облаках. Но эта муть вокруг была далека от небесной. Она пахла болотной сыростью, к которой петербуржцам, вроде бы, и не привыкать, но Инга захлебнулась. И ощутила, как ей, будто хлоркой, выжгло все внутри. Дышать больно стало. Говорить и вовсе невозможно.

В июне Михаил увез жену с кошкой на их старую дачу из Петербурга, который начинал раскаляться до того, что одежда липла к телу. То ли от солнца это происходило, то ли от Ингиной ярости, закипавшей от ощущения явной несправедливости. Она всю жизнь отдала во славу этого города, а он подстроил ей ловушку на дороге.

– За что?! – захлебываясь болью, кричала она, когда Михаил вез ее обратно из больницы. – Кто это сделал со мной?

Обвинять было некого, ведь она сама была за рулем. Разговаривала по телефону и не справилась с управлением одной рукой. Той самой, правой. Наказанной за неловкость… Теперь большее, на что она способна, – кошачью шерсть перебирать. Говорят, эти зверьки умеют лечить? Инга ни на что не рассчитывала.

А Михаил надеялся, что среди тихих, стройных сосен, где и стояла фамильная дача Дерингов, кипящее бешенство его жены сойдет на нет. Невозможно неистовствовать в храме. А когда он ложился на прогретую солнцем траву, и взгляд устремлялся вдоль теплых, шершавых стволов к прозрачной высоте, его охватывало такое благоговение перед всем сущим, что слезы выступали на глаза. Иногда ему даже не хотелось музыки… Только смотреть в эту божественную высоту и растворяться в ней, поднимаясь над собою, надо всем земным.

Кроме этой простенькой, обветшалой дачи у Деринга ничего и не было. Его родительская квартира на Васильевском острове осталась первой жене, воспитывающей их дочерей. Конечно, он получал зарплату профессора консерватории… Иногда ему даже заказывали музыку к фильмам, но все каким-то третьесортным, и Михаил почти всегда отказывался, только прочитав сценарий. Все они, по сути, были на одно лицо. И лицо это было невыразительным и плоским… Деринг не позволял себе оскорбить свою музыку единением с такими фильмами. Бандиты его не вдохновляли, а снимали, в основном про них. Если б среди них встретился хотя бы Беня Крик… О, тут еще можно было развернуться! Напомнить, что и в музыке может быть юмор. Но после фильма двадцать шестого года, режиссеры к герою Бабеля, кажется, не обращались. Или – только вскользь, Деринг о новых постановках и не слышал.

Поэтому все, что имели они теперь, по сути, заработала Инга. Давала концерты два-три раза в неделю, а на гастролях и чаще. Устроителям она нравилась: фотогеничный музыкант всегда предпочтительнее. Ее правильное, яркое лицо на афишах привлекало зрителей не меньше, чем ее талант. Страстная, рыжеволосая женщина за роялем, к которому она льнула всем телом, – в этом было что-то одновременно поэтичное и эротическое. Главные струны натягивались в ней самой, и зрители это чувствовали, замирали от приближения запретного.

И не обманывались… Инга Деринг оглаживала клавиши, как чье-то любимое или свое тело, и в каждом ее движении было чувственности больше, чем в любом фильме соответствующей категории. Она откидывалась в экстазе, от которого все пело внутри, и падала на клавиатуру в полном изнеможении. Слияние…

Авария лишила ее и этого тоже. Пока телесной жажды Инга не ощутила – такая апатия охватила. Но мысль о том, что и такое испытание предстоит пройти, уже проскользнула. Когда-нибудь… Если тело выйдет из комы быстрее души.

****

– Милая, может, прогуляемся?

Михаил заглянул к ней в комнату, но не вошел. Как приблудный пес топтался на пороге, пытаясь угадать: в каком настроении хозяйка? Рядом с ней дозволено быть только кошке…

– Ты предлагаешь мне это каждый день, – ответила Инга, не обернувшись.

Те двое за окном приковывали взгляд. Что-то в них было странное, беспричинно радующееся жизни… Молодые, полные силы животные, вкусившие райского плода. Ей невмоготу было смотреть на них, и не удавалось отвернуться.