Разговор с пустотой
Шрифт:
– Я не буду их печь! – Инга задыхалась в маленькой дачной кухне. – Соня, ты можешь представить меня у плиты? Это же абсурд! Неужели он ждет этого от меня?
Кошка наблюдала за ней с диванчика, точно ожидая других слов. Потом теряла интерес, начинала нахально вылизываться, вытягивая то одну длинную лапу, то другую.
– Вот, кто плевать хотел на все наши желания, – бормотала Инга, уставившись на кошку. – Только она сама – и никто более…
Ей хотелось выбежать из дома. Не выйти с мужем под ручку, чтобы неспешно прогуляться среди сосен, а пронестись ветром, сдирая плечи о шершавые стволы, цепляя репей длинной юбкой, насмерть затаптывая муравейники. В ней закипала разрушительная сила, которую необходимо
Но Инга не выпускала себя за порог. В сотый раз подошла к двери, даже переобулась, глянула в зеркало: «На голове не сеновал?» И отступила. Опять показалось: выйти – значит признать свое возвращение к жизни. Обрадовать Михаила, который только этого и ждет, чтобы успокоиться и уже без угрызений совести вернуться к своей работе. И так уже все чаще закрывается в своем дачном кабинете на втором этаже – дверь напротив ее комнаты. Еще лет пять назад Инга сама подарила мужу цифровое пианино и компьютер, которые легче было перевозить с собой на дачу. Правда, здесь стоял старый инструмент, на котором Миша играл еще в детстве, но его давно нужно было ремонтировать, а, значит, везти настройщика из Питера. Инге оказалось легче заказать доставку современного пианино «Yamaha»… Дома Деринг предпочитал работать по старинке, за фортепиано, хотя был и кабинетный рояль – для нее. Инге всегда нравилась эта старомодность мужа, а в последнее время стала раздражать. Как и все в нем…
– Между нами все держалось на музыке. Я лишилась ее, и лишилась всего, – прошептала она, снова снимая летние тапочки, на которые почему-то любила укладываться кошка. Инга льстила себе, что Соне приятно вбирать ее остаточное тепло… Но о чем можно сказать с уверенностью, если имеешь дело с кошкой?
Домашние танкетки на высокой платформе были удобны, но она надевала их только на даче, где позволяла себе слегка расслабиться, как говорится, расстегнуть верхнюю пуговицу – если б была мужчиной. Поднялась к себе, оглядела комнату, из которой медленно уходило утреннее солнце. Хотелось удержать его, еще немного пообманываться его беспричинной радостью, а для этого нужно было всего лишь перейти в комнату мужа или спуститься в кухню, окно которой выходило на другую сторону. Но кухню Инга ненавидела.
Сама не заметила, как снова оказалась у окна. А сосед, будто ждал: в тот же миг резко повернул голову, и ей пришлось укрыться за занавесом, окрашенным золотой пыльцой.
– Что он вечно торчит во дворе?!
Они там что-то сооружали с его странной женой, которая вела себя, как восьмилетняя девочка – то прыгала от радости, то хлопала в ладоши. На это было страшновато смотреть… Но Инга не могла отвести взгляд. Все ненормальное, не из ряда, всегда притягивало ее. Будь Михаил заурядным красавцем, каких в консерватории встречалось немало, и среди преподавателей тоже, скорее всего, Инга оставила бы его первой жене. Но ее зацепила его вызывающая некрасивость, и его талант тогда показался ей столь же уникальным.
А этот, под окном, как раз был красавцем… По крайней мере, с расстояния в тридцать метров. Бывают такие неприятные сюрпризы зрения, которые в дальнейшем заставляют держаться от людей поодаль. Приблизишься – и, казалось бы, чуть-чуть сместятся черты, но их слияние будет уже другим, не столь совершенным. И чудная прелесть утрачена. Так близорукие люди, стесняющиеся очков, впервые вставив контактные линзы, испытывают потрясение и разочарование. Все это время мир, оказывается, был совсем другим…
Инга слегка прищурилась, хотя глаза еще не ослабели, не обманывали. Всмотрелась в того, что так раздражающе радовался жизни, подхватывая смех своей жены, похожей на голубоглазого лемура – такой же изумленный взгляд совершенно
круглых глаз. И она также ласково жалась к тому, кто был с ней рядом, в младенческом неведении следуя Библии: прилепись к мужу своему.Услышав очередной выплеск смеха, Инга оглядела нового соседа почти с ненавистью. Волосы светлые, аккуратно собранные в «хвост» – денди! Лицо правильное, но не застывшее, как часто случается, живое. То и дело гримасничает, надувает щеки, улыбается. Она пригляделась: улыбка потрясающая. Наверное, именно с такой улыбкой он пускает конкурентов по ветру или пулю им в живот. Откуда иначе этот непомерно большой дом – обелиск своим победам…
– Что они там делают? – вырвалось у нее.
Почему-то Инге важно было узнать это, и нетерпение не давало покоя, будто для нее самой что-нибудь могло измениться от этого знания. А не догадаешься – упустишь какую-то возможность. Хотя эти двое не имели и не могли иметь к ней никакого отношения. Они вообще существовали в параллельных мирах, ведь Инга с трех лет жила на волне музыки, и не приглядывалась особенно кто там внизу или на суше. Ей просто было неинтересно.
Она и теперь не считала себя вернувшейся к обычной жизни. Скорее, чувствовала, что застряла где-то между, барахтается, захлебываясь, и никак не может понять, в какую сторону плыть. И зачем?
Сама не понимала, почему сейчас так нервничает, даже злится, наблюдая за нежданными соседями? И почему не может отвести взгляд? Было какое-то мазохистское удовольствие в том, чтобы наблюдать за чужой, почти подростковой в своей активности, жизнью, когда своя рассыпалась в прах. Дунуть бы, что есть сил, запорошить глаза обоим, чтобы слезами облились!
Инга отпрянула от окна, пораженная злостью, что вскипела внутри. Откуда она? И чем провинились эти незнакомые люди, которые просто жили в свое удовольствие? Они знали только примитивные радости – недалеко ушли от лошадей, испытывающих восторг от скачки по дикой степи… Но это не повод ненавидеть их, попыталась доказать она себе. И снова шагнула к окну.
Сосед уже притащил длинные палки и молоток, а девочка держала что-то похожее на мешок, набитый сеном. Он вбил кол в землю, потом, прибив другую палку поперек, соорудил крест.
У Инги вырвался грубый смешок:
– Он собирается распять ее?!
Но на крест водрузили то подобие мешка, которое оказалось пугалом. Девушка сбегала в дом и принесла соломенную шляпу, Инге показалось – совсем не старую. Но им, видно, не жаль было расставаться с вещами, ведь в любой момент они могли позволить себе купить десяток таких шляп.
«Из итальянской соломки, – вспомнился ей старый фильм. – Скоты богатые! Наворовал где-то, и даже не стесняется показывать это всему миру. Не прячется за забором, как другие. У тех хоть огрызки совести остались, понимают, что стыдно устраивать пир во время чумы. А этот моральными принципами явно не обременен…»
Уже было понятно, что они сооружают пугало. Какой в нем был смысл, если возле дома не было даже подобия огорода или сада? Только английский газон в обрамлении русских сосен. Немыслимое сочетание.
– Они просто играют, – прошептала она, продолжая впитывать взглядом то, как соседи увлеченно наряжают свое пугало.
Роман разрезал на тонкие лоскуты желтоватую материю, потом засунул ее под шляпу так, чтобы концы развевались по ветру, и получились соломенного цвета волосы. Инга поймала себя на том, что улыбается, наблюдая за тем, как этот человек сам радуется своей новой игрушке, будто мало ему синего «Ламборгини», на котором он возвращается каждый день, благо дороги здесь хорошие, или огромного джипа, используемого реже. Чем не игрушка подросшего мальчика? Зачем ему развлечения для бедных? Что за тайный смысл он видит в сооружении какого-то дурацкого чучела? Разве люди, занимающиеся серьезным бизнесом, остаются детьми – настолько?!