Разлюбил – будешь наказан!
Шрифт:
Приехал Джон, наш истинный ариец, прошел к столу тропинкой через сад. Девушки завизжали от восторга и кинулись с ним жеманничать. Он привез с собой ящик шампанского и прошмандовку Кочкину. Дамы не поняли: «Зачем он ее притащил?»
Джон был старше нас всего на пару лет, в детстве хотел быть космонавтом, поступил в Питер, в авиационное училище. Но что-то не сложилось, и с зимы он числился в стажерах у старшего брата, мальчики промышляли рэкетом.
Детишки начали мешать водку с шампанским, разливали стремительно, поэтому не помню, как я оказалась на яблоне. Сижу на толстой ветке и курю. Блондинчик
Мне стало очень скучно. Захотелось в Кострому, посмотреть Ипатьевский монастырь. Надо было переждать этот момент потерянности, которая всегда портит мне гулянки, но я уже понеслась в дом, в прихожую, к телефону и набрала номер Антона. Пока шли гудки, я вспомнила его последнее письмо: «Девки, как сумки, болтаются, а я, как заколдованный, все время думаю о тебе». Девки болтаются. Очень хорошо. Девки болтаются там, на Волге, а я здесь. Я хочу на Волгу. Волга шире. А у меня такая маленькая речка!
– Алло… Антон?
– Да-а… – Мне показалось или он не рад? Неужели с первых нот угадал, что я пьяная?
– Я тебя убью.
– Что случилось? – Он спросил как-то уж слишком спокойно.
– Почему ты так далеко живешь?
– Что с тобой?
– Мне все надоело! Когда это кончится? Так жить невозможно, невозможно так жить… Я хочу танцевать…
Рядом со мной, на полу, под дверью родительской спальни, сидели пацаны.
– Тони, кончай! – они заорали. – Антонио, выходи!
– Что у тебя за шум? Ты где? – Антон услышал их вопли.
Я закрыла трубку руками и шепчу:
– Я в гостях. Я тут выпила немножко… Не сильно. Совсем чуть-чуть я выпила. А уже так соскучилась!
– Понятно, – он вздохнул.
– А ты дома?
– Дома, конечно! – Все, он уже злой.
– А я просто так… Просто так… А по телефону… и сейчас… так трудно…
Мимо пронеслась зареванная Вероника. Антон молчал. Ни «люблю», ни «скучаю», ни «красавица моя». Он молчал и слушал, как орут наши придурки:
– Ну! Ну! Ну! Антоха, кончай! Забивай, Тони, забивай!
А я сижу с трубкой на полу и думаю: «Алло! Антон! Нажми на какую-нибудь кнопочку! Скажи, ну скажи сейчас же что-нибудь тепленькое, наври, что все будет хорошо, и я пойду домой, возьму свои вещички, свой репортерский магнитофончик под вешалкой найду – и домой. Буду мечтать про тебя еще сто лет».
– Что с тобой? – он повторил.
– Я устала…
– Антонио, кончай! – скандировали болельщики.
– Что вы орете?! – я на них закричала.
– Иди, иди, не мешай, – они на меня замахали.
– Пока, – Антон бросил трубку.
Мне стало очень холодно. Захотелось срочно рвануть в Кострому, на проспект Революции. Но я не рванула. Я вышла в сад, к столу.
Тенор бросил гитару и перешел на нижний ярус, он вытягивал из-под стола: «…Так вперед, за цыганской звездой кочевой…» Ко мне подошел Джон с горячими шампурами:
– Вторая партия, куда класть?
– Вероника, где поднос? – я спросила.
Вероника бодалась с Лехой. Я вытряхнула из вазы апельсины и отдала ее под шашлык. Апельсины укатились со стола, попадали в траву.
Красиво, думаю – оранжевое в зеленом – апельсины под яблоней, а сама уже почти, уже вот-вот зареву.Потом был стриптиз. Я крутила голым пузом и опять собралась всплакнуть: «Ах! Он никогда не увидит, как я танцую! Почему какие-то левые говнюки пялятся, а он не увидит!» Ценители нашлись. Джон заметил слезы, вытер их краем своей рубашки, я качнулась и попала носом к нему на грудь, на вторую пуговицу.
Ну да, пошли мы выпить кофе. Закрылись мы на кухне. И что? В чем я виновата? Да, на стиральной машинке. Стучало что-то в ритм, позвякивало, хлама много вокруг валялось, у Зильберштейна вечно был бардак. Я зацепила стеклянные банки. Они разбились о кафельный пол. Все время кто-то ломился в дверь. Джон закрывал мне глаза ладонями: «Не отвлекайся. Смотри, что я с тобой сейчас сделаю…»
Да, я плохая. Да, я пьяная. Я в расстройстве. Не ругайте меня. Дайте мне рубашечку мужскую, пятьдесят второго размера, я уткнусь в нее носом, во вторую пуговицу. И пусть тогда воют под дверью пьяные одноклассники, пусть Антон сидит себе и дальше в своей Костроме…
В дверь стукнули ногой:
– Откройте нафиг! Лехе плохо!
Джон застегнул свои джинсы, я опустила бесстыжие глаза.
– Где нашатырный спирт? – ввалились мальчишки. – Быстрее! Там Леха помирает.
Я открыла кухонный шкаф, достала аптечку. Девушки привели Веронику. Она рыдала:
– Как он может! С этой грязной проституткой! Я же собираюсь за него замуж!
Ей помогли пройти в ванную. Спросили у меня:
– Где тазик?
Я отдала им легендарный синенький тазик, на Новый год человек шесть поведали ему свои тайны.
Из спальни прохиляла размазанная Кочкина. Чему-то радовалась про себя. Ее лиловые губы расползлись на пол-лица. За ней вышел Зильберштейн, мне показалось, он немного расстроен.
– О-о-о! Наконец-то! Поздравляем! – заорали ему пацаны.
Ничего себе! А я еще считала Зильберштейна кристально чистым человеком. Это был его дебютный секс. Зильберштейн с детства любил оптимальные решения. Некрасиво, зато просто: появилась проблема – ищи средства, которые в данный момент под рукой.
В саду на скамейке среди пышной разноцветной клумбы умирал Леха. Он уже начал синеть, а его поливали ледяной водой из колодца, приводили в чувство мощной струей из шланга. То и дело кто-нибудь лупил его по щекам, по медицинским показаниям, но с личным энтузиазмом. Зильберштейн перекрыл воду.
– Вы что, с ума сошли?! – он сказал. – Леха отравился. Надо «Скорую» вызывать.
– Ты че? Его маманя нас убьет! Щас откачаем! – буксовали пьяные мальчишки.
– Я отвезу, – сказал Джон, и Леху потащили за ворота, в машину, в какую-то знакомую серую «Ауди».
Сейчас я уже не понимаю, что это было? Какая неуемность! Мы поперлись еще и на дискотеку, я увидела за синтезатором Страхова и полезла к нему на сцену, и он пел со мной вместе «Желтые тюльпаны». Все напрыгались, устали и почти протрезвели, и надо было уходить домой, но все еще чего-то не хватало для полного счастья, хотелось чего-то такого еще, а получалось все не то, не то и не то.