Разомкнутый круг

– Месье! Вы оскорбили меня, – сказал он побледневшему артиллеристу.

– Я, я, я? Ч-ч-ем? – стал заикаться тот, видно, слышал о дурной славе француза.

– С такими трусами, как вы, неинтересно сражаться! – язвительно усмехнулся француз и, отвернувшись, отпил из бокала.

Артиллерист облегченно вытер потный лоб:

– Ежели бы из пушек стреляться!.. – оправдываясь, зашептал он приятелям. – А на шпагах – дураков нет!

Виконт поймал пылающий взгляд Нарышкина и, усмехнувшись, направился к нему.

– Мне не нравится, как вы на меня смотрите, месье, – произнес француз и бросил перчатку в лицо Сержу.

Нарышкин в ярости вскочил на ноги, а недолетевшая перчатка опрокинула бокал, и вино забрызгало белый колет Оболенского.

Князь уже прилично выпил, и хотя не понял, что сказал длинноногий лягушатник, но колет-то ему испачкали…

– Так ты в конногвардейцев перчатки метать?! – зарычал он и, подняв за горлышко бутылку шампанского, швырнул ею в обидчика, подумав, пока она летела, что все равно сей напиток ему противопоказан. «Идиотская клятва!» – проследил он взглядом, как следом за нерасколовшейся бутылкой грянул о пол пораженный в лоб дуэлянт.

– Оболенский! Вечно вы портите игру! – недовольно произнес Нарышкин, тоже разглядывая поверженного врага.

Но на князя нашел русский кураж.

– А-а-а! – заорал он и, схватив тяжелый табурет, вынес им в дверь второго француза, заслонившего своим телом друга и наставившего на ротмистра шпагу.

Виконт пришел в себя и, сев на полу, затряс головой, пачкая кровью сюртук.

– Я убью вас! – с ненавистью глядя на Оболенского, произнес он, но тут же был поднят с пола мощными руками и вылетел в окно, словно пустая выпитая бутылка.

Истратив накопившуюся дурную энергию, Оболенский успокоился и мирно сел за стол, даже не полюбопытствовав, как чувствуют себя потерпевшие.

– Месье! У вас просто мания выбрасывать в окно бедных французов, – польстил князю Рубанов.

Многие офицеры выбежали на улицу – поглядеть на униженного виконта. Его приятель усаживал де Жуанвиля в подъехавший фиакр, бормоча, что от этих русских не знаешь, чего ожидать…

С тех пор в Париже о бретере никто больше не слышал.

В конце мая Рубанова навестил приехавший попрощаться Голицын.

– Уезжаю к родным очагам! – радостно сообщил он. – К жене и сыну. Парижа хорошо в меру. Когда его слишком много, он утомляет!

Война закончена, – ходил он по комнате и потирал руки. – Франция вернулась к пределам 1792 года и подписала отказ от всех своих захватов. Наполеон сослан на Эльбу. Словом… становится скучно! Да еще эти бесконечные парады.

В общем, как поют наши солдаты: «Ох! Тошно мне на чужой стороне, все уныло, все постыло…» – рассмеялся князь. – Поэт Юрий Нелединский-Мелецкой прям-таки окунулся в солдатскую душу оккупационных войск».

43

Летом Максим получил письмо из Рубановки, в котором Изот прописал, что его матушка, раба Божья Ольга, преставилась под Рождество 1813 года.

«Моей матери нет уже полгода, а я живу и не знаю!.. – потрясенно думал Максим. – Господи! Ну за что? За что мне это?»

Друзья как могли утешали Рубанова.

– Чем тут поможешь? Лишь время в силах сгладить потерю! – патетически говорил Оболенскому Серж.

Их совместные походы по кабакам закончились. Нарышкин увлекся Гегелем, Кантом, Руссо и Вольтером.

Оболенский – так же страстно – мадам Женевьевой.

А Максим после службы, или мрачно смотрел в окно, вспоминая мать, или гулял по старым улочкам города, иногда с ужасом думая, что остался совсем один.

«Слава Богу, есть еще друзья!» – успокаивал себя.

В одну из таких прогулок поздним вечером на пустой улице услышал, как кто-то окликнул его по имени. Удивившись, он оглянулся, на всякий случай обхватив рукоять палаша, и увидел темный силуэт, стоявший на границе света и тени, отбрасываемой слабо горевшим фонарем.

– Максим Рубанов?! – произнес незнакомец и шагнул в круг неяркого света

И голос, и вид невысокого человека, одетого в темный сюртук, из-под которого выглядывало белое жабо, ничего не говорили Рубанову. – Бородино! Французский полковник!.. – услышал он.

И тут же вспомнил своего спасителя.

– Анри Лефевр! Я рад вас видеть, – произнес русский ротмистр и пожал протянутую руку, а затем – в юношеском порыве признательности – обнял сухощавые плечи француза. – Лучше бы вы дали мне умереть…

И на удивленный взгляд Лефевра ответил:

– Я потерял свою мать и лишь недавно узнал об этом…

– Примите мои соболезнования, месье, – печально склонил курчавую, в обильной седине, голову француз и взял Максима под руку. – Куда вы идете? Разрешите мне проводить вас? – кивнул на стоявший неподалеку экипаж.

Когда фиакр, мелко вздрагивая, пересчитывал булыжники мостовой, бывший полковник пылко воскликнул:

– Представляете?! Вы очень похожи на своего отца, особенно сейчас, в сумраке ночи. Даже не по себе делается! И я, глядя на вас, словно попадаю в незабвенную свою молодость… А это, знаете ли, весьма необычное, но приятное ощущение – вновь почувствовать себя молодым!

Хотите, я отвезу вас к женщине, которая тоже его знала… Когда же это было? После Аустерлица или раньше?

Словом, сто лет назад, – скорбно вздохнул он и велел везти их на улицу Нотр-Дам де Грас.

Когда француз и чуть смущаюшийся Рубанов вошли в ярко освещенную свечами гостиную, в которой сидели в креслах несколько мужчин и женщин, одна из дам, одетая в элегантное бледно-зеленое платье, подчеркивающее все прелести ее фигуры, грациозно поднявшись из кресла, произнесла приятным голосом:

– Граф, очень рада видеть вас и вашего друга.

– Теперь я не полковник Анри Лефевр, а граф Рауль де Сентонж, – шепнул несколько удивленному Максиму и приложился к точеной ручке стройной женщины. – Знакомьтесь, господа, – обратился граф к присутствующим, – русский офицер, ротмистр Максим Рубанов! – обращаясь к одной лишь хозяйке, тихо уточнил он.

Прищурив глаза, та удивленно разглядывала гостя, вспомнив что-то свое – далекое и приятное.

– Вдова наполеоновского генерала, мадам де Пелагрю, – представил ее де Сентонж, и Максим, отчего-то замирая душой, коснулся губами тонкой ухоженной руки, а когда поднял голову, мадам де Пелагрю ласково поцеловала его в лоб.