Разомкнутый круг
Шрифт:
– Мне очень приятно и удивительно смотреть на вас. – Повела она Максима к гостям.
Исподтишка он окинул взглядом просторную гостиную с античными мраморными статуями по углам и редкостными, то ли китайскими, то ли японскими вазами вдоль стен.
Женщина истолковала его любопытство по-своему:
– Такое наступило время, месье Рубанов, – тихо сказала она, глядя на портьеру с вышитыми белыми лилиями. – Пришлось поменять золотых пчел Бонапарта на герб Бурбонов!
Затем она представила присутствующих.
Из всех гостей он запомнил лишь имя Анжелы д’Ирсон, принадлежавшее
Когда поцеловал ее холодные пальцы, сердце напряженно и неровно забилось в груди. «Такая женщина не для меня…» – неожиданно подумал он.
На следующий вечер де Сентонж снова отвез его в дом мадам де Пелагрю, и Максим опять увидел мадемуазель д’Ирсон, увлеченно беседующую с каким-то высоким молодым человеком, которого не было вчера.
– Маркиз Жан де Бомон, – представил его де Сентонж.
Чуть кивнув головой, тот холодно отвернулся от русского офицера и, равнодушно улыбаясь, принялся дразнить вздорного зеленого попугайчика, вцепившегося клювом и лапками в золоченый каркас небольшой клетки.
Отходя от него, Максим услышал какую-то остроту о русских и попугаях, развеселившую Анжелу.
Максим дернул плечом, но де Сентонж крепко держал его за локоть, а на помощь спешила мадам де Пелагрю.
– Месье Рубанов, – чуть нервно улыбнулась она, – расскажите нам о России. После вчерашней встречи мне снился ваш отец.
– Вы, мадам, верно, втайне любили его! – рассмеялся граф Рауль.
Максим постепенно успокоился и даже порадовался, что не вспылил. Он подружился с графом и все вечера проводил в его обществе.
В конце июля Нарышкин выхлопотал полугодовой отпуск и после обильных возлияний в парижских бистро отбыл в Россию.
Оболенский все свободное время посвящал мадам Женевьеве, и Максим почувствовал себя лишним в уютной квартире.
Граф Рауль уже не раз предлагал Рубанову перебраться к нему, но тот отказывался.
Однако, как-то придя домой после службы, он услышал дикие вопли в комнате и, не разобравшись, ворвался туда, увидев на ходящей ходуном кровати полные женские ноги в спущенных гофрированных панталонах, обвившиеся вокруг мускулистых мужских ягодиц.
Огромные пыльные ботфорты с пристегнутыми шпорами дополняли эту картину.
«Бедные! Даже не разденутся толком… Хотят до моего прихода все успеть». – И в этот же день переехал к графу.
Оболенский особо не уговаривал остаться.
Дабы не позорить честь мундира на многочисленных пирушках, начальство велело русским офицерам носить в свободное от службы время штатское платье.
Графа Рауля это нововведение чрезвычайно обрадовало.
– Господин ротмистр. Позвольте я закажу вам фрак, сюртук и панталоны по своему вкусу. Я знаю прекрасного портного!
– Француза?
– Нет, русского! – съязвил граф, и они весело рассмеялись.
У двух мужчин сложились весьма доброжелательные взаимоотношения.
«По части обмундирования де Сентонж очень схож о княгиней Катериной», – подумал Максим.
В узких брюках со штрипками, в сером сюртуке и жилете с пуговицами из дымчатого топаза Максим казался себе
каким-то шутом. В особое уныние приводили его черные лаковые штиблеты с тупо срезанными носами.«Ежели бы к ним шпоры пристегнуть, да сбоку палаш, тогда бы еще ничего… А так?..» – тоскливо разглядывал себя в огромном зеркале.
Радовала лишь белоснежная рубашка с накрахмаленным вдоль пуговиц рюшем и тончайшего фуляра галстук-косынка с носовым платком. «Платок сгодится штиблеты протирать», – принял верное решение.
За время войны он абсолютно отвык от цивильной одежды.
Постепенно Рубанов коротко сошелся с обществом, собирающимся в гостиной мадам Пелагрю. Третировали его лишь маркиз де Бомон и недоступная Анжела.
Мадемуазель д’Ирсон делала вид, что не замечает русского офицера, а если сталкивалась с ним, то холодно отводила взгляд.
Жан де Бомон, напротив, рассказывая собравшимся что-то веселое, косился на Рубанова, и Максиму казалось, что он насмехается над ним.
«Не зная того, Сентонж перенял все дурные привычки Голицыной», – вздыхал Рубанов, когда граф занялся его воспитанием.
– Я сделаю из вас светского льва! – беспрестанно твердил тот и тащил молодого друга то на какой-нибудь светский раут, то в оперу.
Максим удивлялся и, более того, был поражен, видя, с каким волнением, внутренним трепетом и счастьем воспринимает музыку Россини, Моцарта или Баха де Сентонж, с каким блаженством он купается в волнах мелодий и звуков.
Для Рубанова его полковой оркестр звучал много приятнее «Севильского цирюльника».
И не успевал занавес подняться, а на балконе, потолке и стенах погаснуть фонари, огромный фигурный канделябр и боковые люстры, как Максим замечал маркиза с мадемуазель Анжелой.
«Преследует, что ли, меня, дабы чем-нибудь досадить?» – недоумевал он.
Постепенно Максим поведал графу историю своей короткой пока жизни.
– Все ваши беды, мой милый Рубанов, происходят от женщин и вашей неуверенности… А вернее, от неумения их завоевать.
Вы берете только то, что само падает в руки, а сорвать сладкий плод с дерева не решаетесь, боитесь, что он вам не по зубам.
Выберите себе цель, – применил бывший полковник военный термин, – и пойдем на приступ.
Чтоб отвязаться от него, Максим выбрал мадемуазель Анжелу.
– Правильно! Не стоит перебиваться черным хлебом, когда можно полакомиться сдобной булочкой, – произнес граф и, немного подумав, словно еще раз мысленно разглядел мадемуазель д’Ирсон, добавил:
– …С медом!
«Чудак!» – думал Максим.
Он-то был полностью уверен, что ничего у них не выйдет.
«К тому же рядом с ней всегда этот назойливый маркиз. На дуэли, что ли, его прикончить?..»
В августе лейб-гвардии Конному полку были жалованы Георгиевские трубы с надписью: «За храбрость против неприятеля при Фер-Шампенуазе 13 марта 1814 г.».
Александр с Аракчеевым весьма любили сначала наградить, а затем извести парадами.
Вызванные наградой праздники приутихли лишь в начале сентября, и Рубанов, под руководством графа, приступил к невыполнимой, на его взгляд, затее.