Разомкнутый круг
Шрифт:
О делах говорить не хотелось. Было приятно сидеть вот так, по-простому, грустить об ушедших, думать о живых и радоваться, что завтра наступит полный неизведанного и приятного новый день.
– Ладно! Когда помрешь, тогда и поговорим… – обнадежил старосту Максим, и тот надолго задумался, как это будет выглядеть.
Прощались на высоком просторном крыльце, пахнущем сосновой смолкой. Провожать гостя дальше Изот был уже не в состоянии.
– Сынок домчит! – заплетающимся языком сообщил он и, когда разнеженный Максим с помощью Кешкиного отца устраивался в возке, произнес:
– С самой зимы, почитай,
Максим даже протрезвел:
– Ромашовы?
«Да кто же еще-то!» – подумал он.
– В отставку вышли его превосходительство! – раскачивался на крыльце староста.
Дома, утопая в мягкой перине и с удовольствием ощущая кожей прохладную чистоту льняного постельного белья, Максим наслаждался знакомым с детства хриплым боем часов, ночным скрипом половиц, вспоминал, как жутко от этого было в детстве, и даже хлопающая от ветра оторванная ставня не портила настроение, а наоборот, навевала приятные ностальгические чувства.
Не хватало одного, самого главного – родителей!..
Пуст был без них отчий дом…
Утром следующего дня Рубанов решил ехать на поклон к отцу с матерью и велел Агафону заложить тройку.
Прослышав про это, старая Лукерья стала слезно просить «внучка» взять ее с собой.
– Этого черта ить не допросишься – к дочке свозить! Ему бы, иродовой душе, лишь бы ничего не делать да нюхать свой табачище!
«Еще одну полезную привычку Агафон приобрел…» – с улыбкой отметил Рубанов.
– Ну, коли так, бабушка, то садитесь в коляску, – согласился он.
День выдался славный. Уже с утра солнце на совесть взялось за дело, Максиму было жарко в парадном колете, но он не решился расстегнуть его, а то вдруг отец осудит, подумает, что сын уставную форму одежды не соблюдает.
Поэтому, несмотря на припекающее солнце, он стоял перед двумя крестами, вытянувшись во фрунт, в наглухо застегнутом колете и прижимал к груди офицерскую шляпу.
Склонив голову, разглядывал веселую зеленую травку, покрывавшую два холмика, и стоявшую на коленях, громко причитавшую няньку.
Огромные дубы и липы слабо шелестели над головой.
«Отцовский крест совсем почернел от дождей, – подумал он, – а мамин – будто вчера поставили… – Сглотнул комок в горле. – Я – боевой офицер! Мне негоже…» – растер кулаком набежавшую слезу и вдруг почувствовал себя потерявшимся в этом мире одиноким маленьким мальчиком – и молча плакал, больше не вытирая слез.
После кладбища, оседлав Грешиню, носился по полям, уговаривая себя успокоиться, и остановил вздрагивающую боками и роняющую пену с губ лошадь на крутом берегу Волги. Всмотрелся в далекий и недоступный противоположный берег.
Ночью, раскрыв окно, долго не мог уснуть, вдыхая запах цветущих яблонь, груш и вишен из запущенного сада за домом.
Соловьи и акации пьянили голову.
Хотелось молиться, мечтать и любить!..
Несколько последующих дней вместе с архитектором выбирали место под церковь и дом. Свой старый дом Рубанов ломать не решился и для нового выбрал место рядом, пожертвовав кусочком сада.
– Станете без меня строить, так не дай бог хоть одну акацию загубите, – предупредил длинноволосого мэтра от архитектуры.
Тот согласно покивал головой и, ухватив рукой
свое худое лицо, принялся усиленно о чем-то размышлять.На эскизе дом Рубанову нравился. Особенно четыре крепких каменных колонны, поддерживающие балкон.
«Эти уж не упадут и не потеряются», – думал он.
– Арку тоже не трогайте, – распоряжался Максим, – можете только ворота навесить.
Для церкви место искали дольше. И подсказал его Изот.
Храм решили возводить на зеленой возвышенности, расположившейся неподалеку от Волги между Рубановкой и усадьбой.
Староста постепенно начинал загораться идеей.
«К тому же из прибыли отчислять не придется», – радовался он.
«При церкви склеп возведу… Туда потом деда с родителями перенесу и самому местечко найдется», – думал Максим.
А по ночам с ума сводили акации и соловьи…
Не спалось и Мари. О приезде молодого барина она узнала уже на следующий день.
«Он здесь, рядом!» – отчего-то замирало сердце.
И по ранней утренней прохладе, накинув на ночную сорочку шаль, босиком бежала по росе через сад в дальнюю заброшенную беседку у заросшего тиной пруда и там, поджав ноги и укутавшись в платок, встречала зарю, слушая соловьев и считая годы, предсказанные гулкой кукушкой, куковавшей где-то там, вдалеке, может даже, в Рубановке.
Вдыхая аромат сада, она наслаждалась одиночеством, деревенской тишиной, плавным падением капель росы с мокрых листьев и Его Присутствием…
От всего этого было так чудно-хорошо, что хотелось молиться, плакать и любить!..
Однако день проходил за днем, а с визитом в Ромашовку никто не ехал. Напрасно Мари выходила к чугунным воротам или по длинной липовой аллее шла к белой каменной беседке и оттуда глядела на Волгу и Рубановку на другом берегу.
«Господи!.. – беззвучно молилась она. – Ну что Тебе стоит… пусть он приедет сюда…»
И то ли была услышана ее молитва, то ли вдруг Максим почувствовал непреодолимое желание помолиться за преподобного Варнаву Ветлужского, двадцать восемь лет проведшего в пустынном месте близ реки Ветлуги на горе Красной, но 11 июня, в день святого апостола Варнавы, надев белый парадный мундир с орденами, он отправился на лодке в ромашовскую церковь.
На весла посадил похмельного Агафона, и тот, пыхтя и сопя, бодро прогреб с полверсты, а затем спекся, и лодку стало сносить по течению.
«Так вместо Ромашовки в Астрахань попадешь». – Сменил его Максим, и вторую половину пути греб сам, протерев на ладонях белые парадные перчатки и забрызгав лосины.
Дабы просохнуть, в гору поднялся пешком, хотя по пятам за ним следовал ромашовский мужичонка на худой кляче, запряженной в скрипучую телегу, и скрипучим под стать телеге голосом канючил сначала гривнягу, затем пятачок, а на вершине горы предлагал за копеечку отвезти барина «хоть к черту на куличики…».
Копеечку Рубанов ему принципиально не дал и, сопровождаемый прилипчивым мужичком, мечтавшим обмыть страдания святого старца, пешком добрался до церкви, где щедро одарил нищих, гордых своими культями и незаживающими гноящимися язвами, которые они старательно поддерживали в прекрасном рабочем состоянии, чтобы те не дай бог не зажили и не лишили их владельцев стабильного куска хлеба.