Разомкнутый круг
Шрифт:
Для перевозки Изот купил несколько крупных лошадей-тяжеловозов.
У Максима осталось три фунта золотых монет, а саквояж с остальными деньгами как-то незаметно перекочевал к старосте, и тот единолично распоряжался огромной суммой – по предварительным подсчетам именно столько требовалось для строительства церкви и дома. Тут же в Рубановку зачастили какие-то темные личности из уездного города, и до Максима дошел слух, что староста дает деньги в рост под приличные проценты, а кому идут эти проценты, для всех, кроме старосты, оставалось загадкой.
«Все
А через каждые три дня вечером Агафон перевозил его на лодке к ромашовскому берегу.
«Кто кого перевозит – еще вопрос!» – усмехался Рубанов, так как вторую половину пути обычно греб сам.
Три дня с нетерпением ожидал он этой встречи, и поэтому, когда брался за весла, у Агафона ветер свистел в ушах. Так, по крайней мере, он сам потом говорил. Судно шло со скоростью боевого корвета под всеми парусами и при попутном ветре.
«Адмирал Чичагов с радостью бы взял меня в матросы», – усердно работая веслами, рассуждал Максим.
Напоминающий о благоразумии пистолет, разумеется, он давно убрал на дно своего походного баула.
«Странно у нас с Мари получается… Вся наука де Сентонжа летит в трубу!»
Как всегда, лето пролетело незаметно. Дни становились короче, а ночи длиннее и прохладнее. От занятий греблей Максим раздался в плечах, а мышцы стали железными. Он один свободно вытаскивал лодку на песчаный берег.
Парадный мундир сделался мал, и Максим с трудом застегнул пуговицы, когда однажды направился с официальным визитом в Ромашовку.
«Черт-дьявол! – изумился он. – В чем же я на службу пойду в Петербурге?»
Владимир Платонович встретил гостя без особой радости, но с уважением, и даже отпустил с ним дочь на верховую прогулку.
«Слава Тебе Господи! Хоть рядом лягушки не квакают, – иронично улыбнулся Рубанов. – Теперь, как их услышу, сразу с Мари целоваться хочется! Даже если ее поблизости нет…»
Изот привез откуда-то француза портного и знатного сукна на колет. Поэтому сентябрь Максим активно посещал генерала в новом уже колете, а в октябре попросил руки Мари.
Ответ Ромашова звучал непреклонно и категорично – «Нет!!!».
Не помогли ни слезы дочери, ни уговоры прослышавших об отказе уездного головы и лысого капитан-исправника с женами. Довольны были лишь две ее подруги.
Весь октябрь уездное общество ждало развязки интриги и осуждало генерала: «Зазнался» и «От добра добра не ищут» – был однозначный приговор уездных дам. – «Ну почему нашим дочерям такое счастье не привалило?»
Ромашов хорошо знал, чего можно ожидать от Рубанова, и не сводил с осунувшейся дочери глаз, никуда не выпуская ее из дома.
Максима не велено было пускать даже в Ромашовку.
«Самодур!» – думал о несостоявшемся тесте ротмистр, забыв про сон и потребляя фунты табака.
Старый колет опять стал впору.
«Ну, погоди! Поскрипишь еще зубами!» –
Сжимая и разжимая кулаки, ходил Максим по комнате, отбрасывая ногами попадавшиеся по дороге стулья.– Готовьте все к отъезду! – распорядился он.
Нянька не знала, как помочь горю своего ненаглядного «внучка».
Агафон, проснувшись, начинал рабочий день с похода к берегу Волги, где, скопив во рту приличное количество слюны, смачно плевал в сторону Ромашовки.
Староста готовил повозку, лошадей и припасы. Всё – на двоих человек.
Несколько раз Рубанов переплывал на лодке Волгу и поднимался в беседку, однако Мари так и не встретил. Вместо нее однажды наткнулся на гуляющего по саду толсторожего, в бакенбардах, лакея.
Увидев ротмистра, тот намылился дать деру и доложить барину, но был безжалостно схвачен, приперт к дереву и ознакомлен с гвардейским кулаком. Затем в карман его опустилась крупная ассигнация и записка к Мари.
В отличие от душегуба Церберова, толсторожий все понял правильно и купюру взял.
На следующую ночь укутанный в черный плащ и на всякий случай вооруженный английским пистолетом, Максим ждал Мари в беседке.
Моросил нудный дождь, и темень стояла непроглядная. К тому же, пока добирался до беседки, распорол о ветку щеку, и теперь она саднила и кровоточила.
«Не придет! – переживал он, прикладывая к щеке платок. – Ну зачем генеральской дочери простой дворянин и офицер? Ей графа подавай или полковника!» – поднимал в себе злость, чтобы легче было перенести потерю, коли она не явится.
Устав ходить, он уселся на мокрую скамью, завернулся в плащ и задумался.
Из-за шумевших на ветру деревьев Максим не расслышал шагов и, лишь когда ощутил на щеках ее прохладные ладони, вздрогнул от неожиданности и счастья.
– Мари! Вы пришли?! – прошептал он и поцеловал ее холодные губы.
– Что у вас на щеке? Господи! Снова кровь! – вскрикнула она и уронила намокший от дождя и крови платок.
– Пустяки! Напоролся на ветку. Главное, вы пришли! – Обнял ее, ощущая тепло женского тела сквозь влажную накидку, и сердце его чуть не лопнуло от любви к этой зеленоглазой колдунье. – Больше я вас не отпущу! Я люблю вас, Мари…
Туфли ее промокли, и она дрожала от холода. Положив руки ему на плечи и доверчиво прижавшись всем телом, замерла, ощущая в себе волну счастья и чувствуя на лице то его жаркое дыхание, то горячие губы. Ей было страшно и одновременно сладко…
– Вы правда любите меня? – прошептала она, прислушиваясь к себе, к своей душе и сердцу и понимая, что больше не сможет без него… Не проживет ни дня, ни часа, да что там час – даже минута без него делается длиною в год.
«Это, наверное, и есть любовь!» – сомневалась она, задыхаясь от счастья.
Глаза ее полнились слезами, а лицо обжигало приятное до изнеможения мужское дыхание, а нескромные, но горячие и сладостные губы искали ее губы, и глаза, и щеки, и скрученную спиралью прядь волос у виска.