Разрозненная Русь

Русские ушкуйники, оставшиеся после безуспешных попыток прорваться вверх по Волге и Вятке, осели здесь крепко: построили рубленые избы на взгорке, которая с трех сторон огибалась речкой, впадающей в старицу Камы. С северной стороны прорыли ров: огородились высоким частоколом, сделали ворота, которые на ночь запирались и охранялись сторожем.

Многие привели местных женщин, девушек: кто купил, кто-то уговорил, а кое-кто и силой... Пошли уже, как молодая поросль в лесу, ребенки: рыжие, русые, черные... Сияли у него глаза, душа отогревалась у Протаса, когда он встречался с молодыми женщинами - хотя сам уже их (божественных и одновременно дьявольских созданий!) не мог приласкать, но от того еще больше и острее любил и чувствовал... Вначале привыкал, потом постепенно все вокруг начало становиться родным - стало хорошо и весело, как будто он корнями начал врастаться в эту землю.

Для него и деда Славаты выстроили просторную избу. Днем, в межсезонье: осень, весна - никуда не выйти, не уплыть, - всегда у них был народ - свои, русские, и вятчане - теперь вроде тоже родные.

Он приятно удивлялся: вот ведь Славата какой - его не брало время: в свои семьдесят лет он выглядел, как сорокапятилетний... А Протас поддается старости: вон и борода и волосы все седы (а ему только 56). Время: созидает и разрушает. Когда-то оно на него работало, - сейчас - против: с каждым годом он стареет, теряет здоровье и жизненные силы - желания!.. Сидит, как сыч, Славата-Ведун длинными зимними ночами - жжет сальные свечи или яркую лучину из сухой березы - пишет; встает и ходит - думает, - только поскрипывают половицы, да внизу где-то попискивают черные крысы. Протас в это время лежит под двумя шубами-тулупами - будто спит - и думается ему: о чем только не передумает, но в последнее время - все больше о доме, о Новгороде, о Земле Русской... И пришел к выводу, что нужно им уходить отсюда. Три раза в эту зиму нападали, но ладно как-то удачно обошлось - все ушкуйники оказывались в городке, да и охотники малочисленны. А если булгары прознают их селение: да за столько лет неужто не узнают, где поселились русские?!.. Напасти нападут - дело времени и тогда уж никого не пощадят!

Каждый день, под утро, заходит к ним молодая вятчанка: невысокая, но широкая, круглолицая, рыжие волосы свисают из-под тюрика, улыбается, показывая красные десна, щуря сине-зеленые глаза - красавица.

– Опить ходяешь, Салават? Псе писять, писять - кому нада!..
– подходит к божнице в углу, переворачивает икону (стесняется русского Бога) - не крещена, - и начинает растапливать глинобитную русскую печь с трубой - одна единственная изба, которая топилась по белому.

В летнее время дед Славата вместе с ушкуйниками-купцами ездил в Великий Город (Булгар), где собирались купцы, кроме местных, со Средней Азии, с Кавказа, со всех русских княжеств, с Ближнего Востока, продавать, менять пушнину, заготовленную за зиму; купцов (кем бы до этого они не были) пропускают везде и всегда - даже дикие племена, враждуя со всеми, не трогают торговых людей; многое он еще узнавал, ненасытный в познании, Славата, поэтому так радостно собирался и к этой весенне-летней поездке, хотя еще до сезона оставалось 1,5-2 месяца. Сейчас середина марта, днем уже проталины вытаивают. Только вот сегодня выпал снег, но к обеду, если выглянет солнце, он начнет подтаивать, - по берегам рек и озер - наледь: по ней по ночам и до обеда не только пешему можно пройти, а и на лошади проскакать.

...Еще немного и они - дома. Протас брал с собой Пиляма, чтобы посмотреть ближние охотничьи угодья - петли, капканы, ловушки на куницу, - всё: последний раз, скоро куница уйдет линять и мех будет не тот.

На дальние охотничьи угодья ушли молодые (Протас Назарыч приболел), а Булгак с большой ватагой - они уже не будут охотиться - ушел к дальним северным жителям, чтобы "взять с них дань..." Скоро и они должны вернуться. В городке оставались женщины, дети, да человек 20 сторожей с дедом Ведуном - Славатой.

...
– Однако, гарью пахнет, - Пилям (он 6-й год жил вместе с семьей, построив рядом с поселением полуземлянку) остановился, ощерился, показывая желтые зубы, - борода, брови рыжие (на мохнатой шапке снег, попадавший с веток), сузил зеленые глаза - в них вопрос и немного испуг - смотрел на старшину: ждал, что тот скажет.

– Всего три дня и ночи нас не было - что за это время может случиться? Жгут, наверно, костры или ямы смолокурные - готовятся, - правда, рановато еще.

– Моя чует, когда костра али печь жгут, - обиделся охотник.

– Протас знал, что нюх у вятчан собачий, - Пилям не мог ошибиться. Забеспокоился, перекинул с плеча на плечо мешок со свежими (тяжелыми) шкурками, махнул рукой ему:

– Давай побыстрее!.. Вон с той опушки уже будет видно...

– Ах ты, Господи!..
– Протас увидел: полуобгорелый, полуразрушенный городок - даже свежий снег не прикрыл то, что было сделано с Ушкуями.

– Азырень!.. Кереметь!..
– с гортанными выкриками Пилям, бросив мешок, скинув с ног лыжи, кинулся бежать к своей полуземлянке.

Протас Назарович подобрал его мешок и через сломанные ворота вошел в то место, где был городок. Все мертво, только около его обгорелой избы был сооружен шалаш - из бревен, досок, сверху укрыть ветками - рядом кучей лежала мороженая рыба (человеческие следы от нее до входа в шалаш). Он откинул полог из холста, шагнул внутрь: вокруг потухшего, но еще горячего костра (видны были, когда зола-пыль сдувалась, обнажались красные угли), сидели в полушубках трое. Пахло печеной рыбой.

Старшина новгородских ушкуйников в жизни многое видел и поэтому ничему не удивлялся, но что он увидел - поразило: двое держали третьего и, хохоча, толкали в рот, забивали ладонями рыбу (как потом выяснилось, мороженную - лишь с боков чуть обваренную на углях)... "Что такое?!.. Кому это?!.." - Протас еле узнал Славату, которому запихивали очередной кус рыбины, - так он изменился: смертельно уставший, седовласый ("За три дня поседел!"), престарелый старик... Два ушкуйника-сторожа (он узнал их), сошедших с ума продолжали насильно кормить деда Ведуна-Славату, задыхающегося (видно было, что у того уже и сил нет, чтобы срыгнуть), безжизненно повисшего на их руках, и снова гоготали...

Старшина бросился на них, вырвал старика. Два безумца опешили вначале, но потом один схватил нож, которым резал рыбу, замахнулся... Протас громко крикнул - приказал положить нож, первый хотел было подчиниться, но второй страшно заорал на товарища:

– Это опять они!!! Теперь уже за нами!
– и кинулся на стоящего у входа (он только что вошел) Пиляма с секирой в руках, - хруст - стук разрубленного тела и окровавленный труп упал на горячую золу...

Оставшийся безумный ушкуйник закричал дико, кинулся бежать - столкнул Протаса, держащего в руках деда Славату, схватил, приподнял и бросил в сторону Пиляма, и, оторвав холст, закрывающий вход, вылетел из шалаша...

В какое то время все трое лежали, прислушиваясь к удаляющемуся дикому крику - вою, пока его вовсе не стало слышно...

Протас Назарыч встал, хотел поднять Славату, но не смог.

– Помоги, - к Пиляму. Тот полуоглушенный, покачиваясь, подошел, помог поднять и положить деда на лавку. Славата замычал, схватился руками за живот, попросил слабым голосом:

– Помогите, ребята, на бок уложиться мне... Ну вот, теперь полегчало... Дураки, решили меня покормить, чтобы я не умер, но теперь мне и в самом деле - смерть: два дня мне пихали сырую рыбу - вон как пузо раздуло!.. О Бог мой, но я все равно бы умер, - разрыдался как ребенок (Протас не видел его не только плачущим, но и слабым), - труд всей моей жизни!.. Все пропало... Нигде не трогают ученых и купцов, а тут в дикой стороне!..

Попросил вина, но не было даже и медовухи. Увидев, как Пилям занес хворост, вновь заговорил:

– Не надо: не разжигайте огонь - пусть будет холодно... Переверните меня на другой бок.

Ему помогли лечь на левый бок - лицом к Протасу. ("Господи, как Славата изменился: не просто состарился!..") Дед Славата смотрел обесцветившимися мутными глазами, вновь заговорил слабым голосом, но - своим, обычным:

– Протас, я не доживу до утра... Ничего не говори, только слушай меня - пока могу буду говорить... Мои записи в свитках погибли!.. Все сожгли!..
– его затрясло от рыдания, но через какое-то время он оправился: - Я с этими двумя ушел за рыбой (весна - рыба "дохнет" в озерах), хотелось не только рыбы, но и вольного воздуха... Думали - недолго.... Но, как выдолбили на толстом льду "лоток" и пробили пешней у него дно, вместе с зеленоватой водой пошла рыба - все забыли: рыба текла серебряным ручейком - хватай и бросай подальше, - выбирали крупную только... Господи, целый день мы рыбачили и ничего не слышали, увлекла нас нечистая, а ведь, если прислушались бы, то, наверное, могли и услышать...

Когда на самодельных санках-волокушах мы притащили рыбу вечером, то все уже было... кончено!.. Всю ночь мы, как без ума (откуда силы взялись!), разбирали трупы - и ведь ни одного живого!.. Если пораньше пришли, я бы может кого и спас, кому-то помог... Мы их вон там, в ров положили и закрыли бревнами, хворостом, чтобы звери не растащили - потом похороните... Господи!.. Люди-звери!
– Побили не только мужчин, но и женок с детьми... Человек хуже зверя бывает, когда звереет...
– Помолчал, его надутый живот (видно хоть в вотоле) заурчал, зашевелился.