Речитатив

Он сидел на стуле рядом с кроватью и старался не смотреть на измученное тетино лицо. Чуть повернув голову, он разглядывал содержимое румынского серванта: тяжеловесные бокалы из цветного хрусталя и пыльный темно-кобальтовый сервиз, невольно замечая боковым зрением, как по подоконнику на фоне ослепительно синего неба сновал взъерошенный воробышек.

Тетина дочь передала ему тощий желтый портфель с полуистертой монограммой, на которой можно было разобрать только два слова «Моему дорогому…». В портфеле лежали вещи его родителей. Их было немного, и по странной иронии судьбы все они принадлежали отцу: его старый бумажник, карманные часы «Полет» с погнутой секундной стрелкой, помазок для бритья и несколько писем родителям от каких-то давно исчезнувших родственников. Домашние фотографии и документы сгорели дотла, а письма уцелели лишь потому, что они выпали из переполненного ящика комода, но не упали на пол, а застряли в простенке.

Лева искал что-либо принадлежавшее матери, но не находил. Он вспомнил, что у матери было несколько колец и брошь старой работы, подарок бабушки, но постеснялся спросить тетю про них. В самую последнюю минуту он увидел, что на дне портфеля лежал сложенный вчетверо кусок белой материи. Когда он его развернул, оттуда выпало несколько серых и черных лоскутков. Он их поднял, начал рассматривать, почувствовал какие-то толчки из далекого прошлого, но дальше расплывчатых образов воспоминание не шло, и лишь позже, забравшись на верхнюю полку плацкартного вагона и глядя в окно на бугры ржавого с червивыми разводами снега, он вдруг вспомнил…

Пейзаж

Вскоре после войны мать купила на львовской барахолке небольшую ремесленную поделку, картинку-аппликацию, выложенную из лоскутков шерстяного сукна и изображающую зимний деревенский пейзаж. Три человеческие фигурки двигались к домику с колоколенкой. Серые тулупы, черные крестьянские платки, серый домишко с черной кровлей и такое же чахлое черное дерево на белом квадрате – вот и все, что составляло этот примитивный гризайль. Но каким-то непонятным образом картинка притягивала к себе, создавая ощущение наполненного полутонами и смыслом рисунка. Над печной трубой не вился дымок, отсутствовала линия горизонта и не было видно очертаний дороги, по которой шли крестьяне, но, то ли по каким-то причудливым законам бокового освещения, то ли в силу усталости глаза все эти нюансы время от времени проявлялись, как детали на фотобумаге, опущенной в раствор; а запах подгоревшего молока или жареных котлет, вечно плавающий по квартире, казалось, впитывался в овчину крестьянских тулупов, придавая совершенно необъяснимую живость сюжету.

Картинка была под стеклом в простой рамке и висела в спальне. Когда тушили пожар, она упала на пол, стекло разлетелось на мелкие осколки. Белый прямоугольник, вырезанный из грубого сукна и выполнявший роль фона, в одном месте почернел то ли от дыма, то ли на нем пропечатался каблук пожарника. Почти все вещи разделили участь погорельцев, и тетя Лиза, подбирая всё, что могло напомнить о живших здесь людях, сложила вчетверо квадрат белого сукна и спрятала на дно портфеля, который она когда-то подарила своему мужу на сорокалетие.

Несколько лет спустя Лева попробовал по памяти сложить лоскутья в осмысленный рисунок. Сделать это оказалось легко, как несложный пазл. Он купил новую рамку, повесил картинку на стену, но выглядела она плоско и неинтересно, и главное, пропала таинственная линия горизонта, исчезли следы на снегу, полутени… реально выглядело только черное пятно в левом углу рисунка – оно напоминало кострище, у которого вроде бы еще недавно грелись люди, пекли картошку в золе, но чья-то злая воля заставила их уйти от этого очажка, и на снегу осталось только пятно – заштрихованный углем вчерашний день…

Может быть, поэтому образ матери стал самой мучительной нотой его воспоминаний. Ее голос медленно уходил в прошлое, менялся до неузнаваемости, как голоса певцов на старых заезженных пластинках. И только одна фраза отчетливей других звучала в голове. Накануне отъезда в пионерский лагерь он долго ворочался, никак не мог заснуть. Кровать его от родительской спальни отделяла ширма, сделанная в популярной в те годы манере: меж бамбуковыми створками был натянут шелк с китайской символикой – пучеглазыми драконами и высокими пагодами. Мать подошла к нему, села на край постели, долго глядела на него, потом погладила голову, поцеловала в лоб и сказала: «Повернись на правый бочок и сразу уснешь…»

Тембр ее голоса, наполненный нежностью и грустью прощания, поразил его в самое сердце, но понял он это много лет спустя, когда уже почти ничего кроме этих слов не осталось в памяти.

Божоле

Звонок сыграл ля верхней октавы.

– Дверь открыта! – пропела Виола в той же тональности. Звонок протрезвонил опять.

– Открыто! – уже громче пропела она, подбегая к двери и широко ее распахивая.

Варшавский стоял на пороге, держа в руке небольшой букет.

– Входите, Леон. Я пыталась вам кричать, что дверь открыта.

Варшавский удивился:

– Так это вы кричали? А я почему-то решил, что у вас громко работает телевизор…

Он протянул Виоле букетик ромашек.

– Я и в цветах остаюсь вегетарианцем, – сказал он.

– Как это понимать? – спросила Виола.

– Ну, все эти мясистые, как я их называю, цветы, – то есть насыщенные цветом и фактурой, я не люблю. Астры, гладиолусы… я уж не говорю про местные бутонистые монстры на толстых ножках.

– Вы даже не представляете, как мне угодили, я сама люблю полевые цветы.

– А где Юлиан?

– Я его попросила немного подстричь наш балкон, там ведь тоже цветник, и все сильно разрослось… А вот и он сам. И в хорошем настроении, судя по счастливому выражению лица.

– Это не столько счастье, сколько умиление от встречи с интересным человеком, – сказал Юлиан, появляясь в комнате и направляясь к Варшавскому, при этом он агрессивно пощелкивал секатором. – Руку дружбы, впрочем, не протягиваю, чтобы микробов не переносить… Здравствуйте, Леонард. Вы, как всегда, минута в минуту.

Варшавский мельком взглянул на часы и произнес:

– Точность – вежливость королей… Кстати, вы не знаете, почему так говорят? Разве короли бывают аккуратны в этом деле? – он повернул голову в сторону Виолы.

– По-моему, короли самые безалаберные люди в мире. Ведь над ними никого нет выше, кто мог бы ими командовать.

– Да, обыкновенная дипломатическая хитрость, – кладя секатор в карман джинсов, произнес Юлиан. – Придумал ее королевский шут, тем самым намекая на то, что очень просто соблюсти точность, переходя из спальни в тронный зал. Но вы-то не король, зачем же вам приходить так точно? Мне пунктуальные люди внушают страх. Я себя чувствую ущербным.

– Леон, на самом деле Жюль вам страшно завидует, он не понимает, как некоторым людям удается все делать в срок. Вот, например, он уже почти год обещает мне повесить на этой стене картинку, которую мы когда-то купили на арт-шоу, и до сих пор не найдет минутки, чтобы выполнить обещанное.

– Зато я умею своевременно делать кое-что другое, например, ввинтить штопор в пробку и вытащить ее, уложившись в шесть секунд. Когда-то я таким образом выиграл на пари у одного американца ящик превосходного вина… – говоря это, Юлиан достал из бара бутылку и продемонстрировал ее. – Видите легкий налет пыли? Бутылка простояла в баре почти год, что вообще-то негоже для этого сорта вина.