Реквием

– Ничего вкуснее той каши не едали.

– У тебя за спиной грубо самостоятельно сколоченное деревянное ружье, а за плетеным веревочным ремнем огромный наган. Ты была выдающимся организатором и в споре могла любого мальчишку за пояс заткнуть. Они с тобой боялись связываться, чтобы не уронить себя в собственных глазах и в глазах друзей.

Довольная Инна мечтательно подняла глаза к потолку и улыбнулась:

– Помню, валяюсь в траве под осиной на берегу нашей речки – так привольно лежать на залитом солнцем лугу! – и размышляю: почему у нее листочки так жалостливо, тревожно-родственно моей душе трепещут? Так мне отчего-то грустно делалось, до мурашек, до слез.

– Первым делом успокойся, – встревожилась Лена, почувствовав дрожь в голосе подруги.

– И ведь поняла! Черешки у листьев осины длиннее, чем у других деревьев и собраны в пучок. И с какой бы стороны не подул пусть даже слабый ветерок, листочки начинали колебаться, передавая свое движение другим, связанным с ними. Не уставала я любоваться на воду, не могла наглядеться. Может, и поэтому тоже наши предки предпочитали селиться ближе к реке?

– Фантазерка.

– Ты не могла себе позволить сладкое ничегонеделание даже в детстве.

– И поэтому я сухарь? Проехали.

– А позднюю, голую, ветреную осень в деревне я не любила. Все мертво, серо, сыро. Грязища. На всем печать грусти и бессилия. Все вокруг казалось жалким.

– И до боли родным.

– Вздор! Только ранней осенью, когда буйство красок.

Инна раздраженно насупилась.

– Прабабушку свою вспомнила. Ее морщинистое лицо, впалый рот. Не хочу до такой страхолюдности доживать.

Лена попыталась улыбнуться.

– А я за один присест могла слопать яичницу из десяти яиц, но попросить боялась. А меду попросила вроде бы в шутку, так все равно не дали. Но бабушка разрешала попить сахарной воды, приготовленной для пчел, только так, чтобы отчим не заметил ее убыли. Я так любила сладкое!

– Он лучше бы замечал, как ты ишачила. Какие мелочи вспоминаются! Мужчины в деревне на улице без мата, – примирительно продолжила разговор Инна. – Но и «будьте так добры» и «если вас не затруднит» тоже не звучало. А на заводе предостаточно. Такие «перлы» выдавали! Вот тебе и тупая беспросветная деревня. И за пять лет учебы в вузе от ребят мата не слышали.

«Причем здесь мат? Бредит, мысли путаются?» – снова заволновалась Лена.

– Инна, Инна, ты что, зависла?

– С какого перепугу?

– Задумалась?

– Вестимо. Ничего у меня не выйдет! – горестно вздохнула Инна. – Не выдержу я поездки.

– Со мной выдержишь. Ты вправе принять любую мою помощь.

Инна покорно кивнула.

– Ладно, – только и произнесла слабым голосом.

14

– Вот ты говоришь, что я была успешной, – после долгой паузы сказала Инна. – Да, я делала все, что зависело от меня, никогда не сдавалась, неплохую сделала карьеру. Это я могу поставить себе в заслугу. Помню, правду начальнику цеха в глаза говорила. А что, терять мне было нечего. Знала, с моим упорством всегда работу найду. Унижаться? Да никогда в жизни! Я судила о человеке не по положению в обществе, а по «гамбургскому счету» – по знаниям, умениям, по человечности. Вот и доставалось по шеям. И часто руководство, выслушивая меня, крутило у виска пальцем, мол, чокнутая. Лена, а что значит, если ладонь ко лбу прикладывают? На склероз намекают или на избыток мозгов?

– Пугаются, мол, черт знает, что у нее голове.

– И ты успешна, хоть иначе. Тоже прошла огонь, воду и медные трубы людской подлости.

– И людскую порядочность, и доброжелательность встречала от тех, кому не составляла острой конкуренции. Видеть и предвидеть ее научилась. Не зря говорят, что в выражении лица человека есть отсвет его души, его внутреннего мира.

– У тебя оно доброе и всегда вызывало даже у самых мелких клерков стремление обмануть или воспользоваться твоим непоколебимым чувством долга, безукоризненной честностью, верностью дружбе. И это заставляло тебя наглухо закрываться или отгораживаться от подобных личностей.

– И в прекрасные шестидесятые порядочность приветствовалась не всеми.

– К тебе ничего плохого не прилипало. Ты была кошкой, которая гуляла сама по себе. О твоей честности и принципиальности ходили легенды. При общении с тобой как-то сразу становилось ясно, что при тебе ни пошлость, ни глупость, ни ложь невозможны. Это выводило из себя некоторых товарищей. Поначалу и во мне была нелицемерная, ничем не защищенная деревенская открытость, граничащая с наивностью.

– Лен, завистников хватало?

– Как-то еще в молодые годы медаль за доблестный труд мне хотели дать. Документы в Москву приготовили. Что тут началось! Потом в областной администрации решили меня осчастливить: внесли в список достойных премии и соответствующих почестей. Там учитывались достижения всей семьи номинанта. И тут буча поднялась. Нашлась масса претендентов из числа тех, чьи дети по причине высокого положения их отцов заняли приличные места на производстве или в чиновничьей среде. Я не претендовала, не боролась и потому была спокойна.

– После первого же раунда записала себе поражение? Надо было продолжать участвовать. Некоторые не мытьем, так катаньем добивались своего, уговорами и даже угрозами.

– Я не тщеславна.

– По молодости я считала, что для достижения успеха всё должно сойтись в человеке: талант, труд, темперамент, а чтобы заметили, еще обаяние и удача. И вдруг вижу по телеку: в Москве президент награждает сына одного моего знакомого, а у него за душой ничего, кроме того, что он блатной.

– И ты это истолковала как предзнаменование, как знак новой эпохи, – рассмеялась Лена. – Успокойся, такое случалось во все времена. А некоторых при жизни растопчут, но после смерти на щит поднимут. У нас любят мертвых героев.

– Потому что они уже не опасны.

– Слава богу, мы не из их числа.

– Но цену себе знаем, – рассмеялась Инна.

– Успех сам по себе без любви ничего не стоит, а её-то и не было, – сказала Инна.

– И у тебя, и у меня она была и есть. Много счастья в одни руки не дается. Я свое еще в студенчестве получила. Оно у нас не могло продолжаться вечно. Но прежняя его магия полностью не исчезла. – Лена улыбнулась своему внезапному внутреннему трепету. Она рада была почувствовать эти редкие, душу исцеляющие эмоции.

«Забвение Леной плохого, связанного с Андреем, было одним из обстоятельств, разрешающих ей любить его как прежде. И теперь эта любовь позволяет ей извлекать удовольствие из одиночества. Странно. Забавно».

– «Песня первой любви в душе до сих пор жива»? – усмехнулась Инна.

– Я пополняю недостаток любви общением с природой. Она меня исцеляет. Да и некогда мне заниматься самокопанием. Это тоже плюс.

– Я никого после Вадима не хотела настолько сильно, чтобы это чувство занимало все мои мысли, чтобы я была не способна контролировать свои поступки или мне было бы нестерпимо больно. Да – да, а нет, так нет. Правда, всегда была в состоянии эротической и сексуальной готовности, и, кажется, никогда сильно не переоценивала свои возможности, – шутливо закончила серьезную мысль Инна. – А ты ради призрачного счастья сама себя отвергала. Старалась сохранить свою мечту в неприкосновенности.