Реквием

– Сгораю я в его пламени, в пламени любви к жизни.

Инна замолчала. Лена уткнулась в ее плечо. Комок горечи подкатил к горлу. Она понимала, что Инну периодически охватывает жестокая тоска. И сейчас ей нужно только одно – чтобы ее успокаивали, отвлекали, жалели, не перечили и вспоминали радостное. И она повела разговор о детстве.

12

– А помнишь, как в детстве мы плакали и смеялись от радости встреч? Стремительно срывались с места и, взявшись за руки, неслись, неслись, куда глаза глядят, – сказала Лена.

– За село. Коровушек своих встречать с луга. Без дела меня не отпускали. Мелькали хаты, люди. Была б моя воля, я бы не останавливалась. Ты дикой козочкой перепрыгивала через кусты и канавы.

– А ты с опасной гибкостью змеи огибала их. То было настоящее счастье! Гасилось раздражение, плохое настроение улетучивалось с космической скоростью. Разрядившись, возвращались домой с чинной неторопливостью.

– Редкие, недолгие минуты счастья.

– Человек без дружбы и любви, что кувшин без дна, – сказала Лена.

– Память об этих минутах иногда, когда случалась душевная боль запредельной силы без надежды на облегчение, удерживала меня на краю от последнего гибельного шага. Внезапно настигало ощущение полноты и целостности жизни. Вялость и равнодушие, гнездившиеся в душе, улетучивались, появлялась надежда, что еще на что-то хорошее гожусь.

– Для большинства детей детство – время больших надежд и безоглядного доверия к миру.

– И сумасбродства. Как я его любила!

– Я наше село люблю. И деревенских людей. Бывало, увижу древнюю старушку – а в ее глазах детская чистота, безмерная доброта, мудрость, бездонная печаль – и плакать хочется. У нее была тяжкая жизнь, а она человеком осталась. Рада, что теперь, несмотря на массу проблем, благодаря электричеству, дорогам, транспорту и современным сельхозмашинам старики живут много легче. Природа вокруг прекрасная, а жизнь не всегда, не всех и не всем радовала.

Я сейчас почувствовала стойкий прогорклый затхлый запах нашей деревенской кладовой. Там у бабушки всегда на случай войны стояли мешки с зерном, разными крупами и мукой.

– И в нашей кладовке тоже. Там еще хранился огромный ящик с солью и хорошо упакованный короб со спичками.

– Ты про сухари забыла. Бабушка очень боялась голода. Она столько пережила за свою жизнь! Дед сочувственно говорил, что угодила она во все кровавые переделки двадцатого века. И я с детства не люблю, когда в доме мало еды, особенно если хлеба в обрез.

До сих пор меня волнует запах свежеиспеченного хлеба. Бабушка говорила, что хлеб в войну был важен наравне с оружием. Она медаль за труд тогда получила. Лучшая была в области. Сама вкалывала и умела людей ценить за полную самоотдачу. И мне внушила, что главное – хорошо выполнять дело, за которое взялся, что в этом первейшая нравственность для человека. Именно она влечет за собой остальные положительные качества. И я трудовое воспитание – умственное и физическое – считаю необходимым в становлении личности. Знаешь, я замечаю, что даже на кухне во время приготовления еды испытываю удовольствие от быстрых и четких движений своих рук, – улыбнулась Лена.

– Скрытым мотивом твоего трудолюбия всегда была радость от удачно проделанной работы.

– Получается, так.

– И почему я последнее время все чаще вспоминаю детство? К своим корням тянет? Но отчего в память врезаются нелепые глупые мелочи?

– Наверное, тогда они нам были очень важны. Воспоминания о детстве успокаивают, особенно если его пространство соткано из света и яркого цвета.

– У тебя оно было из серого тумана.

– И все же это было детство. И у тебя оно не многим лучше.

– Не скажи.

– Счастливые дети живут настоящим, а я, маленькой, полнилась мечтами о будущем. А в школьные годы солнечные лучики счастья чаще проглядывали. Помнишь, сады в цвету по весне, вишни обсыпные летом, лес в золоте по осени, кратковременные, но такие радостные грибные набеги, – улыбнулась Лена.

– Детство ушло с безжалостной неотвратимостью.

– Детские беды умчались, осталось ощущение счастья. А студенчество? Помнишь, как колобродили всю первую в городе новогоднюю ночь? Мы – независимые, самостоятельные! Что может быть лучше!

– И голодные.

– Ну и что с того? Все равно студенчество было прекрасно! В политехе говаривали: «Сдал начерталку – можешь влюбиться; сдал сопромат – можешь жениться». А у нас то же самое восклицали про статфизику и квантовую. И на всё про всё давался год!

Мысли Инны опять приняли определенное четкое направление.

– Детство накладывает отпечаток на всю жизнь. Оно как бы ведет, – задумчиво пробормотала она. И вдруг улыбнулась:

– Какие глупые были! Помнишь, мера у нас такая была: как далеко кто-то или что-то находится от Москвы. Все относительно столицы определяли. И вдруг оказалось, что нам до Парижа и даже до Лондона много ближе, чем до Владивостока! Это ошеломило. Нестерпимо стыдно стало за бедность и убогость своих знаний. Это заставило учиться.

– А мне в раннем детстве, в детдоме, казалось, что за горизонтом начинается настоящая жизнь. Надо только идти, идти и достигнешь мечты. И я попробовала, но очень скоро поняла, что чем дальше идешь, тем счастье дальше отодвигается. Экспериментатор вшивый!

– В натуре вшивый. Так зародились в тебе зачатки пессимизма, – рассмеялась Инна, довольная вовремя пришедшей ей в голову мыслью продолжить разговор о детстве, то есть переходом к «безопасной» теме.

А на Лену опять нахлынули воспоминания о бабушке. «И что это она у меня сегодня из головы не идет?»

– Досталось бедной. Девчонкой батрачила у жестокого помещика, потом революция, гражданская война мордовала, голодовки. Ишачила в колхозе за гроши ради великого будущего, потом Отечественная война, гибель близких, и опять же голодовки. Двух детей одна поднимала. Всё шутила: «Я и баба, и мужик…» А твоя бабушка четверых растила.

– И ты такая же: с сознанием принесенной жертвы, возвышающей тебя. А хитрые люди злоупотребляли твоей добротой.

– Помню только бабушке присущее особенное тепло. Ее стараниями я во многом стала человеком. Собственно, она не поучала, а предоставляла возможность у нее учиться тем, кто жил рядом с ней. Была совестью семьи. Бабушка с девятисотого года. Все перипетии двадцатого века на себя примерила и вынесла. Хлебнула горя. В старости очень уставала, бывало, говорила вечером, что «рада местушку». Ног на постель поднять не могла. Я разотру ей больные ступни вонючим лекарством, теплыми портянками спеленаю… А она мне со слезливой старческой трогательностью в голосе: «Не гнушаешься, спаси тебя Господь. Доброй душой человек видит больше, чем глазами». А было ей чуть за пятьдесят.

Я как могла пыталась избавить бабушку от домашних забот, но у меня еще школа была. Когда ей было особенно трудно ходить, я, сославшись на отсутствие уроков, торопилась во двор. Если она болела, мне не хотелось вольничать, я как-то притихала внутри себя. За уроки не садилась, пока не удостоверюсь, что все, намеченное бабушкой на день, переделала. О чтении художественной литературы и речи не могло быть.

Как сейчас помню… Зима. Бабушка стоит, привалившись спиной к горячей печке. На загнетке чугунки в ряд. Зубастый утюг тут же пристроился. Не нравился он мне тем, что угольки, высыпаясь из прорезей, рубашки пачкали. Для глажки постельного белья и полотенец я предпочитала рубель – резную, волнистую доску. На грубке (плите) кулеш бурлит. Бабушка замерла на месте, не шелохнется. Глаза влажные внутрь себя смотрят, хотя направлены в темное окно. Лицо расслаблено. Я знаю, о пропавшем на войне сыне с тоскливой безнадежностью думает. Опомнившись, вздрагивает, опускает голову долу, к чугунку. Слабо кипит. Пошерудит кочергой в поддувале и опять замирает...