Реквием

– До изнеможения листаю альбомы с репродукциями великих художников. Ты же знаешь, у меня их целая библиотека. При Советах могла себе позволить покупать.

– А меня сейчас больше очаровывает то, что создано Творцом, – природа. Ее красота – мое прибежище. Во всем ее ищу. Улавливаю вокруг себя малейшие отзвуки и отсветы прекрасного. В декабре попала под град. Редкое явление в эту пору. Темные, похожие на грозовые, облака неравномерно сеяли горошины льда, будто пригоршнями швыряли их в лицо, за воротник. Я пришла в восторг! У меня мгновенно поднялось настроение. Я пришла домой возбужденная, полная сил, счастливая!

Инна ловит ртом воздух. Непроизвольная, неконтролируемая, страшная кривая улыбка передергивает ее лицо. Лена пугается. Подруга жестом – слабым пожатием руки – успокаивает ее. Лицо и шея Инны покрываются испариной. Она на несколько секунд теряет сознание. На миг нереальная костистость ее измученного лица показалась Лене предсмертной. «У страха глаза велики», – напоминает она себе. Теперь Лена слышит сдавленный всхлип и немного успокаивается: «Слава Всевышнему, жива».

Инна, неловко и беспомощно загребая руками, пытается повернуться на правый бок, чтобы дотянуться до очередной таблетки. Лена протягивает лекарство, осторожно промокает краем простыни капельки влаги на открытых частях рук подруги и замечает, что ее ночная рубашка прилипла к спине. «Сейчас ее начнет знобить». Она укутывает подругу своим одеялом. Инна слабо, одними уголками губ улыбается Лене. Ее улыбка вбирает в себя всё. Она выражает благодарность и обожание, страх и боль. Подруга отвечает ей тем же. Это мгновенное понимание, приходящее как чувство, как ощущение. Лена успокаивается, ложится рядом и пытается удобно пристроить свои больные ноги на валик подвернутого матраса.

«Переутомилась, бедная. Днем я не заметила у нее морщинок под глазами. Они множат усталость ее лица, но не добавляют ей лет», – оценила Лена внешний вид подруги после приступа.

– Не передать, как мне бывает плохо. И тогда корабль моего воображения то тонет, попадая в черную пучину страха, то выныривает, и я по глупости поддаюсь вере. Превозмогая себя, надеюсь на невозможное, на непостижимое. Но жизнь словно по капле уходит из меня. И я вспоминаю твои полушутливые, но очень точные слова: «Истекают силы в сторону могилы». Они у меня на исходе. А врач еще в первом случае считал, что уже ни о каком выздоровлении речи не могло идти. Но ведь выжила! Накатила было беда, напугала да и отступила, отхлынула. И тому, видно, была веская причина.

Инна натужно улыбнулась. У Лены отлегло от сердца: верит!

– Успокойся, сбавь обороты волнений. «Кому жить – не тронет, кому умереть – не минет», – припомнила Лена слова дяди последнего российского царя.

– Ты о пуле – о причине – или о самой болезни? – с горькой усмешкой уточнила Инна. – У меня до сих пор все внутри переворачивается, когда достаю из глубины памяти те жуткие месяцы, проведенные в больнице во второй раз. Это когда я, вылечившись, назло судьбе выскочила замуж за молодого красавца.

– Как же! Сходила замуж. То был первый несуразный признак возвращения тебя к жизни, – рассмеялась Лена. – Я была счастливо потрясена.

– Последнее время часто вижу себя во сне молодой и роскошной, – каким-то чужим голосом сказала Инна.

– Королевой красоты?

– Какая там королева, так… Ты ведь тоже до пятидесяти лет была стройной, изящной.

– А теперь вот от лекарств меня разнесло. Гормоны в больнице кололи. А тебе они не испортили обмен веществ.

– От былой стати не осталось и следа. Улетучилась. Совсем другой стала. Зато жива.

– Но ты с ужасом поняла… Да ладно, не отнекивайся. Сначала деформируется тело, потом мозги. Надеюсь, мы пока находимся на первой стадии старения, – пошутила Лена.

– Помню, Антон о тебе говорил: «Когда смотришь в ее глаза, больше ничего не замечаешь. Вроде и не очень смазливая, но есть в ней какая-то притягательность». Наверное, и сейчас еще мужчины не проходят мимо, чтобы не оглянуться?

– Хватит тебе, – укоряет подругу Лена. – Не оглядываются. С моим-то здоровьем… Задыхаюсь по ночам. Утром встаю невыспавшаяся, словно утомленная сном, сама себе противная. Прошли те времена, когда сделаешь что-то доброе, полезное и спишь сном праведника. А теперь только проваливаюсь в подобие сна. И снится что-то несвязное, несуразное.

– А хотела бы, чтобы о существенном и по существу? – усмехается Инна. – Ничего, всё выдержишь. Характера тебе не занимать.

– Какой там… – только и ответила.

– Инна, кто был твоей первой детской влюбленностью? – неожиданно спросила Лена. – Я не о Вадиме.

– Огненно-рыжий десятиклассник. В пятом классе я за ним хвостиком ходила. Забыла?

– А моей – артист Виктор Иванович Коршунов. Он пробудил меня. Мне было одиннадцать лет. Это было трепетное, очень осторожное чувство. Я не сознавала, что это влюбленность. Я еще не понимала, что такое мужское обаяние, но почувствовала его. Оно меня трогало, может, даже немного пугало, удивляло. Я оберегала свое чувство от постороннего вмешательства. Сколь малым довольствуется первая влюбленность! Она ничего не требует. О, это прекрасное чистое обожание!

– Я не надеялась на взаимность с Рыжим. Душа и без того была переполнена счастьем. Я только хотела, чтобы это чувство не прекращалось. Но прошел год с тех пор, как он уехал, и мое чувство угасло. Потом еще увлеклась. Тот тоже был красивый. Но уже не было той пылкости. Это было что-то другое, задумчиво-осмысленное. Кто-то сказал, что умение ценить красоту – непреложный признак любви. А я считаю – влюбленности. Потом мне опять понравился старшеклассник. Я презирала себя за их череду. О, это сокрушительное и сладостное чувство, вызывающее к жизни бурю переживаний! Но ты твердо знала, что романтичные девочки – легкая добыча подлецов и ловеласов.

– Моя романтичная влюбчивость предназначалась только широко известным недосягаемым персонам. И это было моим спасением.

«Рассказала о Коршунове затем, чтобы опять начать укреплять меня в моей вере? Удостоила чести, услужила. Она не сообщила мне чего-то такого, чего бы я сама не знала. Что ни говори, как ни успокаивай, уже ничего не поправить», – тяжело подумала Инна о своем... А вслух сказала:

– Там, перед Богом, мы все равны: худые и толстые, красивые и страшненькие, умные и глупые, любившие и ненавидевшие (Инна – и о Боге?..)

Опять наступило тягостное молчание. Лена не решалась его прервать. Инна повернулась на спину, заложила руки под голову и прикрыла веки. Но вскоре сама нарушила уважительную к своему замечанию тишину:

– В преддверии мы становимся мудрее и печальнее. Мудрость – как бы взгляд из гроба. Я бы…

Она не закончила фразы, потому что этого не требовалось.

– Еще совсем недавно во снах я видела огромные яркие картины-панорамы о своей жизни. Воспоминания рисовались удивительным мастером – воображением. Их не смог бы вживую повторить даже гениальный художник. А теперь череда снов – как похоронные процессии. Я погружаюсь в черный туннель, в глубине которого, как в чреве спящего гигантского чудовища, исчезает моя прежняя жизнь. В нем, как в далеком детстве, в безумной ярости трясутся и качаются тополя. Часто вижу тучи черных и красно-оранжевых лепестков вокруг закатного солнца. Они широкой траурной каймой плывут по небу очень медленно и торжественно. Они хоронят уходящие скорбные дни и меня. Душа тоской объята. Воображение, покинутое разумом, тоже рождает чудовищ. Я страшусь больше не увидеть рассвета, цветущих садов, не получить эмоциональный заряд от хорошей книги или картины-подлинника, не узнать то, что находится на пороге зрения. Уже не прикоснуться мне…

– Моей маме, когда она сильно болела, всё гробы снились. После этого она еще двадцать лет прожила, – сказала Лена.

– Недавно прохладно-шелковое бело-розовое трепещущее полотно зарницы во сне увидела. Подумала: это жизнь и смерть во мне борются. Ледяной судорогой свело грудь. Помнишь, как алым шелком полоскались языки пламени нашего с тобой первого костра в низине реки Крепны, там, где она с Сеймом сливается? Глаз было не оторвать.

– Еще бы не помнить, – изменившимся голосом сказала Лена. В нем совсем не было восторга.