Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре
Шрифт:
Вера Мильчина
«Послесловие к „Рейну“» Виктора Гюго: националистическая риторика как форма компенсации утраченного величия
Историки национализма называют одним из его источников желание определенных социальных слоев или целых наций вернуть «утраченную уверенность в себе»; в этом им помогает осознание особой исторической миссии, на них возложенной; оно дает националистам «столь необходимое чувство превосходства», позволяет им получить «сверхкомпенсацию» за счет «претензии на исключительность» [295] . Считается, что наиболее агрессивные формы такой национализм обрел в конце XIX века, но эпизоды-предвестья были и раньше, причем «героями» этих эпизодов оказывались вовсе не малые народности, страдающие от своей безвестности и недооцененности, а нации весьма прославленные, но переживающие закат этой славы и весьма болезненно на него реагирующие.
295
Хобсбаум Э.Нации и национализм после 1780 года. СПб., 1998. С. 191–192.
В частности, можно говорить о носившем «компенсаторный» характер настойчивом возвеличивании Франции как политического и культурного центра Европы, — возвеличивании, которое возникает в посленаполеоновское время и приобретает особенно ярко выраженный характер при Июльской монархии, когда конституционная Франция оказалась в Европе в известной изоляции; геополитические факторы противопоставляли ее как абсолютным монархиям (Австрии, Пруссии, России), так и конституционной Англии. К этому времени Франция утратила в реальности многие из тех завоеваний, которые делали ее одной из первенствующих держав Европы.
296
Tulard J.Le retour des Cendres // Les Lieux de m'emoire. Paris, 1997. T. 2. P. 1735.
297
Ср. замечание Г. Гейне в очерке из цикла «Лютеция» (30 мая 1840 г.): «Правда, тысячу раз правда, что Наполеон был враг свободы, деспот, венчаный эгоист и что прославление его — дурной, опасный пример. […] Но не этому Наполеону, не герою 18 брюмера, не богу-громовержцу честолюбия должны посвящать вы [французы] блистательнейшие погребальные игры и памятники! Нет, дело идет о том, чтобы прославить человека, который противопоставлял молодую Францию старой Европе: в лице его одерживал победы французский народ, в лице его он был унижен, в лице его он чтит и славит самого себя — и это чувствует каждый француз, и потому-то он забывает все темные черты покойного и прославляет его quand m^eme [несмотря ни на что. — фр.]» ( Гейне Г.Собр. соч.: В 10 т. М., 1958. Т. 8. С. 58).
Еще в 1828 году Франсуа Гизо начал свой курс лекций в Сорбонне, посвяшенный «Истории цивилизации в Европе», с характеристики совершенно особого места, занимаемого Францией в этой истории:
Льстить не следует никому, не исключая своей собственной страны; тем не менее можно, я полагаю, утверждать безо всякой лести, что Франция была центром и очагом цивилизации в Европе. Было бы преувеличением сказать, что она всегда и во всем опережала другие народы. В том, что касается изящных искусств, впереди нее в иные эпохи шла Италия, в том, что касается политических установлений, — Англия. Вероятно, можно назвать и другие европейские страны, которые в какую-то пору в определенном отношении превосходили Францию, однако невозможно не признать, что всякий раз, когда кто-то опережал Францию в деле созидания цивилизации, она тотчас собиралась с силами и вскоре снова занимала свое место наравне со всеми остальными или впереди них. Таково предназначение Франции; но этого мало: если идеи и установления, способствующие развитию цивилизации, рождались в иных странах, для того чтобы сделаться плодотворными и всеобщими, им непременно требовалось вначале укорениться во Франции; именно из Франции, своего второго отечества, могли они начать завоевание Европы. Нет, пожалуй, ни одной великой идеи, ни одного великого принципа цивилизации, который бы распространился по всему миру без посредства Франции. Ибо во французском гении есть нечто общежительное и симпатическое, нечто, помогающее ему быстрее всех сообщаться с другими народами: особенности ли нашего языка, склад ли нашего ума, своеобразие ли наших нравов тому причиной, но идеи наши носят характер более народный, представляются массам более ясно и впитываются ими более быстро; говоря проще, ясность, общежительность, открытость суть особенности французской цивилизации, и особенности эти дают ей право идти во главе цивилизации европейской [298] .
298
Guizot F.Histoire de la civilisation en Europe. Paris, 1985. P. 57.
О том же в еще более возвышенном тоне пишет Мишле в своем «Введении во всеобщую историю» (1831):
Именно Франция возвещает миру мысли каждой из наций. Ее устами говорит Глагол Европы, подобно тому как Глагол Азии говорил устами Греции. Чем заслужила она это предназначение? Тем, что именно в ней скорее, чем в любом другом народе, развивается и в теории, и на практике чувство всечеловеческое и общественное. Чем сильнее чувство это прорастает в груди представителей других наций, тем сильнее ощущают они родство с французским гением, с самой Францией; уже одним своим немым подражанием они возводят ее в сан первосвященника новой цивилизации. Самая юная и самая плодовитая сила в мире это вовсе не Америка — серьезный подросток, который еще долго будет подражать взрослым; это старая Франция, обновленная духом и умом [299] .
299
Michelet J. OEuvres compl`etes. Paris, 1972. T. 2. P. 257. О различных трактовках мессианской роли Франции как спасительницы мира в периодике 1830–1840-х годов см. нашу статью «„Полая“ национальная идея: французское мессианство в эпоху Июльской монархии» (в кн.: Мильчина В. А.Россия и Франция: дипломаты, литераторы, шпионы. СПб., 2004. С. 318–343).
В 1836 году легитимист Поль де Жюльвекур открывает книгу «Лоис. Из Нанта в Прагу» (своего рода публицистическую поэму в прозе) торжественной декларацией:
Недуг, поразивший современную Европу, к несчастью, весьма силен. Однако не стоит терять надежду. Общество не может погибнуть; во главе европейской цивилизации по-прежнему стоит Франция. Несмотря на все превратности судьбы, Франция должна быть спасена, ибо, если погибнет она, та же участь постигнет все другие страны старой Европы [300] .
300
Julv'ecourt P. de.Loys: De Nantes a Prague. Paris; Moscou, 1836. P. 9.
Высказываний такого рода можно привести множество; как замечает современная исследовательница, французы «не просто считали, что их культура носит совершенно особый характер, но и полагали, что по этой причине они идут впереди всех других народов. […] Вплоть до 1870 года французы наперебой утверждали, что особый характер их национальной культуры заключается в том, что она выражает идеи всеобщие, универсальные» [301] .
Мыслители рассуждали о превосходстве Франции теоретически, в устах же политических деятелей соответствующие тирады приобретали характер практический и достаточно воинственный; если король Луи-Филипп своим нежеланием ввязываться в военные конфликты заслужил прозвище «Наполеона мира» и, по выражению Гейне, «великого брандмейстера, который гасит огонь и предотвращает мировой пожар» [302] , то его сын и наследник герцог Орлеанский (впрочем, погибший в 1842 году и потому не успевший воплотить свои замыслы в жизнь) критиковал пацифистскую позицию отца и признавался, что готов пролить собственную кровь ради того, чтобы разорвать венские соглашения 1815 года и возвратить Францию в ее прежние границы [303] .
301
M'elonio F.Naissance et affirmation d’une culture nationale. La France de 1815 a 1880. Paris, 2001. P. 30–31. Замечательно, что и чужестранцы, которых трудно заподозрить в излишней любви к Франции, вплоть до середины XIX века вполне разделяли убеждение самих французов в их праве на интеллектуальное лидерство; ср. любопытное признание управляющего III отделением Дубельта, сделанное около 1852 года: «Весь свет во всем подражает Франции, особенно умственный мир. Образ мыслей везде сколок на французский лад […] Когда Вольтер и его друзья провозглашали неистово безбожие, оно везде лилось с французским языком и французскими книгами. Когда Франция оказывала равнодушие к религии, весь мир был к
ней равнодушен, исключая очень немногих. Когда самые новые писатели французские и немецкие стали говорить о Христе и его религии с почтением, стали и у нас, и в других государствах понемногу заговаривать, что Христос не выдумка и его религия лучше мусульманской» (Российский архив: история Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв. М., 1995. Вып. 6. С. 139).302
Гейне Г.Собр. соч. Т. 8. С. 100–101.
303
См.: Orl'eans due d’.Souvenirs. Gen`eve, 1993. P. 19–22. Именно на рубеже 1840-х годов во Франции заговорили о наличии у Франции «естественных» границ, которых лишили ее трактаты 1814–1815 годов и в которые она непременно должна возвратиться, поскольку без этого мир в Европе никогда не наступит; см.: Nordman D.Des limites d’Etat aux fronti`eres nationales // Les Lieux de m'emoire. Paris, 1997. T. 1. P. 1138–1139.
Декларируемая любовь к Франции легко перерастала в реваншистские чувства по отношению к державам, победившим Наполеона при Ватерлоо; не случайно именно в этот период рождается и обретает популярность миф о солдате-патриоте Шовене [304] . Особенно остро этот комплекс чувств проявился в 1840 году, после того как Франция была фактически подвергнута остракизму: 15 июля 1840 года четыре державы (Англия, Австрия, Пруссия и Россия) подписали в Лондоне конвенцию по Восточному вопросу (о судьбе Босфорского и Дарданелльского проливов) вообще без участия Франции; благодаря поддержке четырех участниц конвенции Турция возвратила себе господство над Египтом, чье стремление к независимости поддерживала Франция. В данном случае нас интересуют не дипломатические обстоятельства, в которых была подготовлена конвенция, и не закулисные интриги, предшествовавшие ее подписанию, а тот взрыв патриотических и националистических чувств, который вызвало среди французов исключение Франции из числа главных творцов европейской политики. Газеты и журналы, включая такие респектабельные издания, как «Journal des D'ebats» и «Revue des deux mondes» (изначально задуманный как общеевропейский и космополитический журнал, о чем свидетельствует и название, в переводе звучащее как «Обозрение двух миров»), призывали Францию к войне и предсказывали ей блистательные победы, в частности над Пруссией [305] , на улице разъяренная толпа атаковала карету английского посла с криками: «Долой англичан!», в театре публика требовала исполнения «Марсельезы» — песни, с которой некогда французские республиканские войска отражали наступление европейских интервентов [306] . Если не воевать, то доказать всему миру, что Франция войны не боится, желал тогдашний председатель кабинета министров Адольф Тьер [307] . Тем не менее (прежде всего благодаря миролюбивой позиции, занятой королем Луи-Филиппом) до войны дело не дошло. Однако обсуждение франко-германских натянутых отношений продолжалось на повышенных тонах.
304
См.: Пюимеж Ж. де.Шовен, солдат-землепашец. М., 1999.
305
Вот типичный образец этой воинственной публицистики: «Франция никого не боится ни на земле, ни на море; на ее стороне честность и храбрость, сила материальная и сила идей» (газета «Le S'emaphore de Marseille» от 31 июля 1840 г.; цит. по: Guiral P.Adolphe Thiers. Paris, 1986. P. 178).
306
См. сводку свидетельств в кн.: Mancel Ph.Paris capitale du monde. Paris, 2001. P. 400–407.
307
См.: Guiral P.Adolphe Thiers. P. 174–179; Antonetti G.Louis-Philippe. Paris, 1994. P 819–825.
Так, летом 1841 года состоялся примечательный обмен стихами «на национальную тему» между немецкими и французскими поэтами: на сочиненную немцем Николаусом Беккером воинственную «Песнь о Рейне» («Немецкий вольный Рейн // Французы не получат…») француз Альфонс де Ламартин, настроенный миролюбиво и веривший в то, что нации могут жить в мире, отозвался «Марсельезой мира» (опубликована 1 июня 1841 г.), а другой француз, Альфред де Мюссе, двумя неделями позже ответил куда более воинственной парафразой немецкого стихотворения («Ваш вольный Рейн не раз // Бывал уже французским…») [308] .
308
См.: Lamartine A. de.OEuvres po'etiques. Paris, 1963. P. 1173, 1914–1915 (Biblioth`eque de la Pl'eiade).
В этом споре принял участие и Виктор Гюго; не случайно под пространным послесловием к книге путевых очерков «Рейн», вышедшей из печати в январе 1842 года, стоит дата «июль 1841 года». На русский язык переведены лишь несколько глав из книги «Рейн», посвященных конкретным впечатлениям писателя от поездки по Германии [309] , послесловие же не публиковалось по-русски никогда [310] , меж тем оно, во всяком случае в той части, которая касается роли Франции в международной политике и ее предназначения, представляет немалый интерес.
309
См.: Гюго В.Собр. соч.: В 15 т. М., 1956. Т. 14. С. 177–238.
310
Исключение составляет небольшой фрагмент, опубликованный в нашем переводе в газете «Время новостей» 27 февраля 2002 года.
Гюго уже в «Предисловии к „Кромвелю“» (1827) и в «Соборе Парижской богоматери» (1831; глава «Это убьет то») показал себя мастером широких исторических полотен-обобщений (Пушкин — говоря, впрочем, не о Гюго, а о Шатобриане, называл такую манеру «быстрым и широким изображением» [311] ). В «Послесловии к „Рейну“» вся эта риторическая и стилистическая мощь поставлена на службу современной геополитике; она используется для доказательства тезиса об особой, уникальной роли Франции в историческом процессе, о Франции как источнике всеобщих идей, как стране, которая движима не эгоизмом, а желанием просветить весь мир и даровать ему благотворные установления. Исторический анализ мирно соседствует и переплетается в трактате со своего рода шантажом: «Франция внушает опасения европейским монархам, отсюда их желание ее ослабить. Но это чревато опасностями куда более грозными. Францию нельзя ослабить, ее можно только разозлить. Разозленная Франция страшна. Пока она пребывает в покое, ее оружие — прогресс; но если она придет в ярость, оружием ее могут сделаться революции» [312] . Построения Гюго отличаются большой гибкостью: с одной стороны, он неоднократно подчеркивает, что социалисты и республиканцы, которых так боятся европейские монархи, составляют во Франции ничтожное меньшинство («дюжина пьяных бездельников, декламирующих пасквили в кабаках» — с. 638) и бояться их не следует, с другой, не брезгует и угрозами (Франция как экспортер революций); с разных сторон он подводит европейских партнеров к одной и той же мысли: требования Франции должны быть удовлетворены как можно скорее и как можно полнее, иначе будет плохо всей Европе. Именно ради этого вывода выстраивается вся грандиозная конструкция «Послесловия», именно ради этого чертится политическая карта XIX столетия.
311
Пушкин.Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1978. Т. 7. С. 342.
312
Hugo V.OEuvres completes. Paris, 1953. T. 21 P. 645–646; здесь и далее «Послесловие к „Рейну“» цитируется по этому изданию с указанием страниц в скобках.
«Послесловие к „Рейну“» — плод своеобразного переосмысления старинной традиции сведения каждой национальной культуры к определенному типу, обладающему стабильными чертами; так, Гюго постулирует существование «северного» человека, не изменившегося за полторы тысячи лет:
Северный человек всегда один и тот же. В иные роковые эпохи он спускается с полюса и является перед южными нациями, затем уходит и возвращается две тысячи лет спустя ничуть не изменившимся.
Вот картина, нарисованная историком:
«Не годятся они для пешего сражения; зато они словно приросли к своим коням, выносливым, но безобразным на вид, и часто, сидя на них на женский манер, предаются своим обычным занятиям. День и ночь проводят они на коне. Занимаются куплей и продажей, едят и пьют и, склонившись на крутую шею коня, засыпают и спят так крепко, что даже видят сны. Когда приходит им нужда посовещаться о серьезных делах, то и совет они держат, сидя на конях».
Таков северный человек. Кем же, в какую эпоху и с кого написан этот портрет? Должно быть, эти строки сочинил в 1814 году перепуганный французский журналист, оригиналом же послужил ему один из тех казаков, перед которыми склонила голову Франция? Нет, их написал в 375 году Аммиан Марцеллин, оригиналом же ему послужил один из тех гуннов, от руки которых пал Рим. Прошло полторы тысячи лет, оригинал вновь явился в Европе, и портрет по-прежнему верен (с. 600).