Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре

В Голландии повсюду царили исключения. На заседаниях Генеральных штатов голосовали не депутаты, а провинции. Каждая провинция жила по своим законам: Фрисландия — по феодальным, Гронинген — по буржуазным, Оверэйссел — по демократическим. В провинции Голландия только восемнадцать городов имели право участвовать в обсуждении общих и ординарных вопросов, касающихся всей республики, мнением семи других интересовались, только когда речь шла об объявлении войны, подписании мира или выборе нового государя. Эти двадцать пять городов составляли исключение, все же прочие города не участвовали вообще ни в каких обсуждениях, одни — потому, что принадлежали тем или иным сеньорам, другие — потому, что не были городами полностью закрытыми. В провинции Оверэйссел правили и чеканили монету три имперских города, причем каждый обладал разными прерогативами: на первом месте был Девентер, на втором — Кампен, на третьем — Зволле. Города и деревни герцогства Брабантского подчинялись Генеральным штатам, но не имели права быть в них представленными. — Во Франции закон один для всех городов, как и для всех граждан.

Женева была городом протестантским, но в ней царила нетерпимость. Споры богословов шли под мрачное потрескивание костров. Хворост, подбрасываемый в женевский костер Кальвином, вспыхивал так же быстро и горел так же ярко, как и хворост, подкладываемый в мадридский костер Торквемадой. — Франция проповедует, утверждает и воплощает в жизнь принцип свободы совести.

Кто бы мог подумать? Швейцария, страна по видимости демократическая и крестьянская, на самом деле представляла собой царство привилегий, иерархии и неравенства. Республика была поделена на три области. В первую входили тринадцать кантонов; им принадлежала верховная власть. Во вторую входили аббатство и город Санкт-Галлен, а также Граубинден, Вале, Рихтерсвиль, Биль и Мюльхаузен. Третью область составляли покоренные, завоеванные или купленные края, которые полностью подчинялись первой области. Власть здесь осуществлялась самым причудливым образом и с бесчисленными нарушениями равенства. Например, Баден (Ааргау), приобретенный в 1415 году, и Тургау, приобретенный в 1460 году, всецело зависели от первых восьми кантонов. Первые семь кантонов распоряжались полновластно в Свободных провинциях, захваченных в 1415 году, и в Саргане, проданном Швейцарии в 1483 году графом Георгом фон Верденбергом. Три первых кантона были сюзеренами Билитоны и Беллинцоны. Рагац, Лугано, Локарно, Мендризио, Маджа, которые в 1513 году подарил Швейцарской конфедерации Франческо Сфорца, герцог Миланский, подчинялись всем кантонам, за вычетом Аппенцеля. — Франция не признает неравенства частей своей территории. Эльзас обладает теми же правами, что и Турень, провинция Дофинэ свободна так же, как и провинция Мен, провинция Франш-Конте суверенна в той же степени, что и Бретань, а Корсика — такая же французская земля, как и Иль-де-Франс.

Из проведенного нами быстрого сравнения видно, что старые республики воплощали в себе местные особенности; Франция воплощает идеи всеобщие.

Старые республики отстаивали интересы. Франция отстаивает права.

Старые республики, образовавшиеся по воле случая, были такими, какими создали их история и почва. Франция не удовлетворяется случайностью своего рождения; к дереву того прошлого, которое выпало ей на долю, она прививает черенки будущего, которое выбирает себе сама.

Неравенство личностей, городов, провинций, инквизиторское вмешательство в религиозные убеждения и частную жизнь, неравномерное распределение налогов, торговля должностями, разделение на касты, подавление свободомыслия, недоверие, возведенное в закон, приглашение чужестранцев в качестве судей и солдат — вот что допускали, в угоду своей политике и своим интересам, старые республики. — Единая нация и равные права, свобода совести и свобода мысли, отмена привилегий и равномерное налогообложение с согласия всей нации, национальное судопроизводство и национальная армия — вот что провозгласила Франция.

В старых республиках все и всегда основывалось на частных, единственных в своем роде случаях, на стечении обстоятельств, на нечаянных сочетаниях разнородных элементов, на непредвиденных происшествиях; ни о какой системе здесь не могло быть и речи. Франция существует и совершенствуется одновременно; она обсуждает основания, на которых покоится, подвергает их критике и слой за слоем испытывает на прочность; она возвещает догматы и проверяет их действенность; ее религия — прогресс; ее кумир — свобода; ее евангелие — правда. Исчезнувшие республики вели свое жалкое политическое хозяйство убого и скромно; они беспокоились о себе и только о себе; они ничего не провозглашали и ничего не проповедовали; их свобода не стесняла и не порочила ни одного из соседних деспотов; в их устройстве не было ничего, что могли бы заимствовать другие нации. Франция, напротив, живет и творит для своего народа и для всех народов, для человека и для всего человечества, для ума вообще и для всех умов мира. Она обладает тем, что спасает нации, — единством; ей чуждо то, что нации губит, — эгоизм. Она убеждена, что хорошо покорять территории, но еще лучше покорять умы. Республики прошлого занимались каждая в своем углу своими собственными делами; каждая имела устройство, неприменимое для остальных; каждая преследовала цели, неинтересные для прочих. Одна создавала государство для сеньоров, другая — государство для буржуа, третья — общину, четвертая — лавку. Одна лишь Франция созидает человеческое общество.

Старые республики исчезли с лица земли. Мир едва заметил их исчезновение. Если бы исчезла Франция, земля погрузилась бы во тьму.

Возможно, и старые республики отчасти способствовали прогрессу европейской цивилизации, но решающая роль здесь принадлежала Франции.

Одним словом, старые республики дарили миру отдельные факты; Франция дарит ему принципы.

В этом заключается ее сильная сторона. Но в этом же таится опасность.

Миссия, которую Франция взяла на себя, или, по нашему убеждению, получила свыше, сулит ей много страхов, много тревог.

Французские принципы так всеобъемлющи, что желание воспользоваться ими легко может возникнуть у других народов. Мало кто пожелал бы уподобиться Венеции; уподобиться Франции желает каждый. Отсюда — страхи королей.

Франция говорит громко, говорит не умолкая, говорит, обращаясь ко всем сразу. Отсюда большой шум, настораживающий одних; отсюда большие потрясения, пугающие других.

Нередко то, что сулит благоденствие народам, чревато неприятностями для королей.

Нередко случается и другое: тот, кто провозглашает принципы, рискует прослыть оглашенным.

Франция предлагает мыслителям множество проблем, нуждающихся в разрешении. Однако рядом с мыслителями всегда обнаруживаются безумцы.

Среди этих проблем есть такие, которые умы могучие и прямые разрешают с помощью здравого смысла; есть и другие, которые умы лживые разрешают с помощью софизмов; есть и третьи, которые умы бешеные разрешают с помощью мятежей, ловушек и убийств.

Наконец — таков изъян теорий — вначале приходит тот, кто отрицает привилегии, и он прав совершенно; затем приходит тот, кто отрицает наследство, и он прав лишь наполовину; затем приходит тот, кто отрицает собственность, и он не прав вовсе; затем приходит тот, кто отрицает семью, и он заблуждается непоправимо; наконец, приходит тот, кто отрицает сердце человеческое, и он — истинное чудовище. Однако уже те, кто отрицал привилегии, напрасно не отделили с самого начала привилегии дурные — те, которые даруются в интересах личностей, от привилегий полезных — тех, которые даруются в интересах общества. Ум человеческий, повинуясь тому слепому вожатому, что именуется логикой, охотно переходит от общего к абсолютному, а от абсолютного — к отвлеченному. Между тем в политике отвлеченность легко перерождается в кровожадность. Переходя от отвлеченности к отвлеченности, нетрудно сделаться Нероном или Маратом. В течение последних пятидесяти лет, признаемся откровенно, Франция шла именно этим путем, однако в конце концов она одумалась.

В 89-м году французы мечтали о рае, в 93-м они устроили ад; в 1800 году Франция покорилась диктатуре, в 1815 году предпочла Реставрацию, в 1830 году сделалась свободным государством. Это свободное государство она основала на принципах выборности и наследственности. Она испытала на себе все безумства, прежде чем проникнуться мудростью; она пережила все революции, прежде чем завоевать свободу. Сегодня она мудра, а ее упрекают во вчерашних безумствах; сегодня она свободна, а ей ставят в вину прежние революции.

Да позволят нам здесь сделать небольшое отступление, которое, впрочем, имеет прямое отношение к нашей главной теме. Все, в чем упрекают Францию, прежде нее уже совершила Англия. Однако — не потому ли Англии никто упреков не предъявляет? — принципы, рожденные в ходе английской революции, дали куда менее обильные плоды, чем те, какие родились в ходе революции французской. Англия, эгоистичная, как все республики, исчезнувшие с лица земли, трудилась только на благо английского народа; Франция, мы уже говорили об этом, работала на благо всего человечества. В Ирландии в семнадцатом веке погибло больше людей, чем во Франции в 93-м году. Английская революция была более щедра на зло, чем наша, и менее щедра на добро; она погубила короля более великого, чем наш, и выдвинула вождя куда менее великого, чем наши. Карл I вызывает восхищение; Людовик XVI не вызывает ничего, кроме жалости. Что же до Кромвеля, восторгаться этим уродливым исполином затруднительно. В нем столько же от Скаррона, сколько от Ришелье; столько же от Робеспьера, сколько от Наполеона, и первое губит второе.

Можно сказать, что в своем значении и влиянии британская революция ограничена морем, как и сама Британия. Море разобщает не только народы, но также идеи и события. Протекторат 1657 года [323] сравнительно с империей 1811 года — все равно что остров сравнительно с континентом.

Какие бы поразительные события ни происходили в середине семнадцатого века с могущественной британской нацией, современников все это трогало очень мало. Они слышали о тамошних странных волнениях, но не умели составить о них представление сколько-нибудь ясное. Народы, жившие по эту сторону пролива, с трудом могли разглядеть великие и роковые фигуры творцов английской революции сквозь океанские брызги. Короли, царствовавшие на континенте, смутно различали мрачные и трагические события, шпагу Кромвеля и топор Хьюлета, сквозь вечную завесу дождей, которою природа отделила Англию от Европы. Огромное расстояние и густой туман превращали живых людей в бесплотные тени.

323

Режим единоличной военной диктатуры, установленный Оливером Кромвелем.

Вещь замечательная и достойная самого пристального внимания: на протяжении полувека в Англии две особы королевской крови лишились жизни на плахе, одна по приказу другой особы королевской крови, другая — по воле народа [324] , но в сердцах европейских королей весть об этих казнях не пробудила ничего, кроме жалости. Когда же в Париже отправили на эшафот Людовика XVI, эта казнь потрясла весь мир как явление новое и неслыханное. Грязное дело Марата и Кутона устрашило королей куда сильнее, чем деяния венценосной Елизаветы и грозного Кромвеля. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что весь мир считает событие, которое произошло не во Франции, не происшедшим вовсе.

324

Имеются в виду казни шотландской королевы Марии Стюарт (1587) и английского короля Карла I (1649).