Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре
Шрифт:
Если от Европы в целом мы перейдем к Германскому союзу, этому европейскому микрокосму, вот что предстанет нашему взору: за вычетом Пруссии и Австрии, входящих в число великих независимых монархий, шесть главных государств Германского союза суть: Бавария, Вюртемберг, Саксония, Ганновер, Гессен и Баден. Из этих шести государств четыре первых из герцогств превратились в королевства, два последних из ландграфства (Гессен) и маркграфства (Баден) сделались великими герцогствами.
Что же касается других германских монархий, в которых правителей выбирали пожизненно, они прежде были весьма многочисленны и в число их входило множество церковных княжеств; ни одно из них больше не существует; первыми прекратили свое существование три великих курфюршества-архиепископства на берегах Рейна.
Перейдем теперь к государствам демократическим: некогда в Германии было семьдесят вольных городов; теперь их осталось всего четыре: Франкфурт-на-Майне, Гамбург, Любек и Бремен.
Подчеркнем кстати, что мы не выбираем легких путей: если
Продолжим сравнение.
Из пяти выборных монархий две были державами крупнейшими: Рим и Империя. Ныне существует лишь первая из них, причем принадлежит она к числу государств третьестепенных.
Из восьми республик семнадцатого века одна, Венеция, была державой второстепенной. Единственная республика, сохранившаяся в наши дни, Швейцария, принадлежит, как и Рим, к числу государств третьестепенных.
Пять великих держав, главенствующих ныне в Европе: Франция, Пруссия, Австрия, Россия и Англия, — все представляют собой наследственные монархии.
Итак, сопоставление Европы, какой она была два века назад, с Европой сегодняшней приводит к выводу поразительнейшему: кто преуспел? монархия. Кто проиграл? демократия.
Таковы факты.
Что ж, приходится признать, что факты тоже бывают обманчивы. Факты — это всего лишь видимость. Глубокое и единодушное чувство народов опровергает факты и внушает нам, что вывод, кажущийся неопровержимым, на самом деле неверен.
На самом деле в проигрыше монархия, в выигрыше — демократия.
Несмотря на увеличение числа королевств и расширение их территории, несмотря на падение всех германских государств, правители которых избирались пожизненно и в каком-то смысле могли считаться президентами своих государств, несмотря на исчезновение четырех выборных монархий из пяти и шестидесяти шести вольных городов из семидесяти, в старой Европе либеральный элемент не только ничего не потерял, но и очень много приобрел; свидетельство тому — один-единственный факт: превращение Франции из абсолютной монархии в монархию народную.
Это — всего один шаг, но шаг этот сделан не кем иным, как Францией, а все шаги, которые делает Франция, рано или поздно повторяет за нею весь мир. Более того, если Франция чересчур торопится, мир восстает против нее и на нее нападает, полагая, что легче ее победить, чем за нею последовать. Франция — путеводная звезда Европы, поэтому в своей политике Франция неизменно должна соблюдать два правила: ни в коем случае не двигаться слишком медленно, иначе можно затормозить движение Европы; ни в коем случае не двигаться слишком быстро, иначе Европа может за Францией не поспеть.
Картина, нарисованная нами, приводит также, и приводит неотвратимо, вот к какому выводу: слова — ничто, идеи — все. В самом деле, к чему, например, выступать с пеной у рта за или против слова «республика», если бесспорно, что семь республик, четыре государства с выборным правлением и шестьдесят шесть вольных городов значат для европейской цивилизации меньше, чем одна идея свободы, рассеянная Францией по городам и весям?
Дело ведь не в том, как называются государства, а в том, какой пример они подают; именно от этого зависит, вредят они цивилизации или помогают. Пример — та же прокламация.
Какой же пример подавали исчезнувшие республики и какой пример подает Франция?
Венеция страстно любила равенство. Дож имел в Сенате всего один голос. Стражи порядка в масках проникали в его жилище, как и в жилище любого другого гражданина, и на его глазах рылись в его бумагах, а он не смел ничего возразить. Родственники дожа вызывали у республиканского правительства подозрение по одному тому, что приходились родней дожу. Венецианские кардиналы вызывали у него подозрения потому, что в них видели прежде всего чужестранных принцев. Катарина Корнаро, королева Кипра, считалась в Венеции простой венецианкой [319] . В республике были запрещены титулы. Однажды некий сенатор, произведенный германским императором в графы Священной Римской империи, приказал высечь на каменном фронтоне своего дома над своим гербом графскую корону. Назавтра корона исчезла. По приказу Совета Десяти ночью ее сбили ударами молотка. Сенатор проглотил обиду; ничего другого ему не оставалось. Когда при Франческо Фоскари в Венеции поселился правитель Дакии, республика удостоила его звания гражданина и не более того. Все это прекрасно и отвечает самым строгим требованиям равенства. Однако помимо граждан [320] в Венеции жили еще и горожане. К числу граждан принадлежали люди знатные, к числу горожан — простолюдины. Так вот, эти последние не имели никаких прав. Их верховный правитель, своего рода плебейский дож, именовавшийся канцлером горожан, стоял в общественной иерархии гораздо ниже последнего из дворян. Верхний слой государства отделяла от нижнего непроницаемая преграда, и горожанину ни при каких условиях не суждено было сделаться сеньором. Лишь один-единственный раз, в четырнадцатом веке, тридцать зажиточных
горожан разорились почти полностью ради спасения республики и в награду, а вернее сказать, в плату за свой подвиг были удостоены дворянских званий, но это показалось едва ли не революцией, и в глазах чистых патрициев эти тридцать имен вплоть до наших дней остаются тридцатью пятнами на золотой монете. Знать объявляла, что обязана предоставлять народу только одно — дешевый хлеб. Прибавьте к этому карнавал, длившийся пять месяцев, и вы получите то, о чем писал Ювенал: «Хлеба и зрелищ!» Вот как понимали равенство в Венеции. — Французское государственное право уничтожило все привилегии. Оно провозгласило, что все люди, способные исправлять те или иные должности, вправе эти должности занимать, и это равенство перед законом всех уроженцев данной страны, от первого до последнего, есть единственно истинное, разумное, абсолютное равенство. Оно позволяет всякому, в какой бы семье ему ни довелось родиться, выйти из тени и показать свое природное превосходство, оно освящает это превосходство, так что равенство обстоятельств лишь подчеркивает неравенство умов.319
Катарина Корнаро (1454–1510) родилась в Венеции, в 1472 году вышла замуж за короля Кипра Иакова II, умершего через год после свадьбы; в 1489 году передала Кипр Венеции.
320
Те, кого Гюго именует «гражданами», в литературе о Венеции обычно называются патрициями.
В Генуе, как и в Венеции, сосуществовали два государства: большая республика, управлявшаяся так называемым дворцом, иначе говоря, дожем и аристократией, и республика малая, управлявшаяся советом Святого Георгия. Отличие от Венеции заключалось в том, что в Генуе нижняя республика постоянно теснила, ограничивала и даже угнетала республику верхнюю. Общину Святого Георгия составляли все кредиторы государства, именовавшиеся заимодавцами. Они были могущественны и скупы и очень часто обдирали сеньоров как липку. Они собирали налог на соль, они обладали всеми привилегиями, они, и только они, владели Корсикой, с каковой обращались весьма сурово. Нет ничего хуже правления знати — исключая правление торгашей. Генуя представляла собою нацию должников, управляемую нацией кредиторов. В Венеции налоги тяготили горожан, в Генуе они зачастую разоряли знать. — Франция, провозгласившая равенство всех перед законом, провозгласила также равенство всех перед сборщиком налогов. Государственная казна едина для всех. Каждый пополняет ее, и каждый пользуется ее щедротами. Причем — и это свидетельствует о справедливости такого порядка — точно так же, как политическое равенство не отменяет неравенства умов, точно так же равенство в отношении налогов не отменяет неравенства состояний.
В Венеции государство торговало должностями, и юноши, не достигшие совершеннолетия, за деньги получали право участвовать в собраниях и голосовать. — Франция отменила торговлю государственными должностями.
В Венеции царила тишина. — Во Франции правит слово.
В Генуе правосудие вершила рота [321] , составленная из пяти иностранных докторов богословия. В Лукке роту составляли всего три доктора: первый из них исполнял обязанности подесты [322] , второй — судьи по гражданским делам, третий — судьи по делам уголовным, причем все трое были не просто иностранцами, но такими иностранцами, которые родились не ближе чем в пятидесяти милях от Лукки. — Франция ввела и в теории, и на практике судопроизводство, осуществляемое подданными самой Франции.
321
Рота — церковный суд в итальянских городах-республиках, состоявший из представителей главных католических наций: Франции, Италии, Германии, Испании.
322
Подеста — глава исполнительной и судебной власти в итальянских городах-республиках.
В Генуе дожа охраняли пятьсот немцев; в Венеции республику охраняла на суше чужестранная армия под командою чужестранного полководца; в Рагузе за исполнением законов следила сотня венгерцев под командованием венгерского капитана, они же приводили в исполнение приговоры суда; в Лукке правителей-сеньоров охраняла сотня иностранных солдат, причем все они, точно так же как и судьи, непременно происходили из мест, удаленных от Лукки на пятьдесят миль и более. — Во Франции государь, правительство и государственное право пребывают под охраной национальной гвардии. Старые республики, кажется, не доверяли сами себе. Франция доверяет Франции.
В Лукке частная жизнь подлежала настоящему суду инквизиции, именовавшемуся трибуналом для беспутных.По доносу, брошенному в почтовый ящик этого трибунала, всякого гражданина могли объявить беспутным, иначе говоря, человеком, подающим согражданам дурной пример, и на три года изгнать из отечества, в случае же возвращения раньше срока ему грозила смертная казнь. Отсюда — нескончаемая череда злоупотреблений. — Франция отменила все виды остракизма и взяла частную жизнь под охрану.