Рейдеры Нила

— Да, когда ты вернешь меня моему хозяину и он спросит у меня отчет, я назову это место «Постоялым двором тысячи и одной мухи».

Я рассмеялся и понизил голос: — Я подумал, что мы могли бы назвать его «Постоялым двором дружелюбного гиппопотама».

Позже Тети присоединилась к нам в маленькой общей комнате гостиницы, пока молчаливая девушка подавала нам курицу, нарезанную на мелкие кусочки и политую восхитительным соусом из молотых фиников и миндальной пасты. Тети задавала мне очень много вопросов. От более личных из них я, как мог, уклонялся, помня о своем обличье Марка Пекуния. Поскольку она никогда не выходила за пределы Саиса, она, казалось, мало что знала о мире, и практически все, что я рассказал ей о себе, правдивое или выдуманное, вполне ее удовлетворяло.

Однако она много знала о царской семье и с нетерпением ждала любых новостей или сплетен, которые я мог ей сообщить. Действительно ли царь был таким толстым, как все говорили? Народ потерял к нему всякую любовь? Правда ли, что его сын на острове Кос был похищен их двоюродным братом Митридатом? Дошел ли до меня слух, что существует член царской семьи, воспитанный в тайне, который может в любой день предстать перед народом и заявить права на трон? В конце концов я признался, что она, должно быть, знает гораздо больше о Птолемеях и их деяниях, чем я, невнимательный и не особенно наблюдательный иностранец.

После ужина Тети предложила, чтобы девушка-подавальщица спела для нас - очевидно, она не всегда молчала, - но я сослался на усталость и вместе с Джетом направился прямо в нашу комнату.

Я сбросил всю свою одежду и обнаженным лег на узкую кровать, накрывшись льняной простыней и используя мешок с сокровищами в качестве подушки. Джет взял настоящую подушку и спал на полу, прямо перед дверью. По его словам, так часто делалось, чтобы раб загораживал дверной проем. Эта простая предосторожность показалась мне вполне разумной.

И все же, каким-то образом, в какой-то темный час ночи к нам в комнату присоединился еще один человек. Я очнулся от тревожного сна, на лбу у меня выступили капельки пота, и я увидел нависающий надо мной неуклюжий силуэт.

XIV

— Тети! — прошептал я. — Что ты здесь делаешь? Как ты сюда попала? Где Джет? — Я попытался сесть, но почувствовал странное головокружение.

— Я не знаю, куда делся мальчик, - сказала она. — Но я видела, как он выходил из комнаты несколько минут назад, и я восприняла это как намек.

— Что ты делаешь здесь?

— Присоединяюсь к тебе, Марк Пекуний. Или мне следует называть тебя просто Марк? Разве это не римский обычай - обращаться по имени, когда двое людей становятся … близкими друзьями?

Насколько я был обеспокоен, она уже подошла достаточно близко. Я снова попытался сесть, и снова мне помешали странное ощущение в голове и слабость в конечностях. Меня снова накачали каким-то зельем, на этот раз Тети? Было ли это стандартной практикой египетских трактирщиков усыплять своих гостей, чтобы затем воспользоваться ими?

— Тети, я плохо себя чувствую.

— Ах, ты устал, вот и все. — Немного свежего воздуха придаст тебе сил. Она подошла к маленькому окну, открыла ставни и распахнула их. При лунном свете я разглядел ее более отчетливо.

Она была полностью обнажена.

Я сглотнул. В горле пересохло и першило. — Я закрыл это окно, чтобы не залетали мухи, сказал я.

— Мухи? — Она засмеялась. — Все мухи спят, глупый ты человек.

— Ты впустишь сейчас влажный ночной воздух. Я привык спать в городе у моря, а там всегда свежий целебный морской бриз. Воздух в Дельте душный и влажный, особенно ночью, когда с берегов рек и болот поднимаются удушливые испарения. Мне кажется из-за этого я чувствоваю себя таким вялым и не в духе?

Несмотря на мои возражения, Тети оставила ставни открытыми. Она отошла от окна и неумолимо придвинулась ближе.

Честно говоря, меня не совсем отпугнули ее ухаживания. Вид ее обнаженной фигуры при лунном свете действительно что-то пробудил во мне - если не совсем похоть, то, по крайней мере, трепет любопытства. Тети не была Венерой, по крайней мере, не такой, какой греки и римляне

любят изображать богиню любви, с тонкой талией и изящной грудью. Она больше напоминала те архаичные изображения, которые я видел в некоторых храмах во время своих путешествий, богинь плодородия, у которых были пышные бедра, грудь и ягодицы. Увидев Тети раздетой, никто не мог сказать, что она не была крепким образцом женственности. И если кому-то нравятся подобные вещи, в ней было многое, что могло понравиться.

Но то, что она собиралась сделать, было для меня просто невозможно. Для этого было две причины.

Первой причиной была Бетесда.

Как у актера в пьесе, у меня возникло желание прижать тонкое покрывало к подбородку и закричать: — «Нет, Тети! Я не могу этого сделать! Мое сердце принадлежит другому!» — Хотя я и прикрывался простыней, я держал рот на замке. Каким бы степенным римлянином я ни был, все мои инстинкты протестовали против публичного заявления о своих чувствах к рабыне, даже если единственным присутствующим человеком, слышавшим это, была Тети.

Откуда взялся этот импульс - сохранять верность Бетесде? Быть целомудренным вряд ли можно назвать римской добродетелью, по крайней мере, не для мужчины; хранить верность можно было бы, только в том случае, если женщина - твоя жена, но Бетесда таковой не была и, конечно же, никогда не могла ей стать. Я был мужчиной - свободнорожденным, неженатым гражданином Рима - так что же мешало мне предаться небольшому безобидному флирту с доступной женщиной, если я того пожелаю?

Моя проблема заключалась в другом: я не желал этого и не сделал бы этого, даже если бы Тети была похожа на Елену Троянскую. Действительно, чем красивее соблазнительница, тем больше я бы от нее шарахался. Таково было внутреннее состояние моего мужского достоинства. Какое бы волнение я ни испытывал при виде желанной женщины - я видел немало таких в Канопусе - оно сразу же превращалось в мысли о Бетесде, и эти мысли приносили мне не удовольствие, а боль.

<