Режиссёр смерти: Последний дебют

Внезапно правый глаз Бориса прокрутился вокруг оси, – теперь вместо зрачка у него был кроваво-красный опасливо сверкающий ромб на чёрно-синем четырёх-клетчатом фоне. В одном из квадратов виднелся кодовый номер: «363».

– Охотник на глаза (Охотник на глаза – военный, охотящийся за наёмными убийцами и ликвидирующий их. Как правило, трофеем забирает глазной протез наёмника)?! – разом вскричали несколько человек, в том числе и белый от гнева и ужаса Максим Убаюкин.

– Верно! И твой глаз я потом заберу себе в коллекцию...

– Я могу всё объяснить...

– Что убийца может объяснить? И вообще ты мне с самого нашего знакомства не понравился.

– Я... Погоди-ка! Так ты же сам убийца!

– Ёмаё... Это другое! Я ликвидирую опасность, в отличие от вас, наёмников, тьфу! Сатаны на тебе нет!

– Это на тебе нет, иг’од сумасшедший!

– Я – ирод?! Так ты знаешь, кто я вообще такой а?! Да я!..

Все присутствующие удивлённо наблюдали за рьяной словесной дуэлью и отмалчивались, совершенно позабыв про еду, пока Гюль Ворожейкин не встал. Он спустил замолкнувшего Бориса на пол и спокойным голосом сказал:

– Пусть Максим расскажет то, что хотел рассказать. Хватит бросаться пустыми оскорблениями и бранью, это ни к чему не приведёт.

– Спасибо, господин Вог’ожейкин, – Максим легко поклонился ему и с позволения сел за стол возле Евы, что с лаской гладила его по руке. – Я хотел г’ассказать вам немного о своей г’аботе и жизни, так сказать, исповедоваться вам всем.

– Ёкарный бабай... – вздохнул Борис, скрестив руки на груди и откинувшись на спинку стула. Все пропустили его фразу мимо ушей.

Максим приложил ладонь к груди, где находилось его бешено стучащее от волнения сердце, и начал рассказ:

– Да, как и сказал Бог’ис, я – наёмный убийца, но! пг’ошу заметить, бывший наёмный убийца. Я состоял в гг’уппиг’овке, котог’ой ныне нет, – эта уже давно г’аспавшийся «Циг’кус». Занимался я, как понятно, заказными убийствами и весьма неплохо заг’абатывал, ибо «Циг’кус» состояла в семёг’ке сильнейших и кг’упнейших наёмных ог’ганизаций, – с его губ сорвался рваный вздох. – Я никогда не хотел заниматься убийствами, клянусь вам, но жизнь г’ешила иначе. С самого своего детства я не знал любви, не знал поддег’жки и добг’а. Казалось, я должен был г’одиться злым и чёг’ствым, но нет, я не стал таким даже после того, как г’одители пг’одали меня какому-то стаг’ому гг’язному педофилу. Он не успел меня тронуть, так как меня спас человек из «Циркуса» и стал воспитывать, как своего сына. Но и он меня не любил, бил постоянно и кг’ичал за любую мелкую оплошность, но зато я любил его, потому что мне не к кому было пг’имкнуть. Поймите меня, пг’ошу вас, я никогда не желал никому зла, я совег’шал убийства пг’отив своей воли и уже давно никому не г’ежу глотки! Я никогда не хотел этим заниматься и даже сейчас я в ужасе от того, что пг’оисходит, так как давно не видел мёг’твых тел и давно жизнь не связывала меня с кг’иминалом! Я не убийца, повег’ьте мне, умоляю вас! Я готов на колени встать, лишь бы вы повег’или мне и пг’остили меня за пг’ошлое! Г’азве настоящий убийца пг’изнался бы в своём кг’иминальном пг’ошлом, когда все улики навег’няка указывают на меня? Вряд ли! И я честно пг’изнаюсь вам в своих гг’ехах, и отдаю себя на ваш пг’аведный суд. Судите меня жестоко и беспощадно, я готов ко всему!

Максим не сдержал слёз и горько заплакал, закрыв лицо ладонями.

Молчание и тиканье часов сплелись в томном танце, – никто не мог ничего сказать. Все пытались осознать услышанное; кто-то с сожалением смотрел на Максима и искренне жалел его, кто-то не мог понять, что ему думать и чувствовать, ведь Максим действительно никому не желал зла и был ко всем добр и мягок, защищал слабых и мог постоять за своих друзей и добрых знакомых.

Один Борис гневно сверкал страшными бирюзовыми глазами и безжалостно грыз зубочистку. Всю исповедь он просидел в одной позе, опустив голову и скрестив руки на груди, а как все замолкли, усмехнулся и приподнялся.

– Ха-ха-ха! – громко рассмеялся он, содрогаясь всем телом. – Да вы посмотрите! Этот жалкий, убогий нытик разрыдался, как дрянная девчонка, и ему ни капельки не стыдно за себя! Эй, ты! – он приковал свой холодный взор к смотрящему на него в ужасе Максиму. – Ты не достоин жить. Тебе ни исповедь, ни прощение не нужны, – тебе нужно самоубийство! Такой швали, как ты, жить запрещено законом, понимаешь? Понимаешь, раз смотришь на меня так испуганно. Снова слёзки текут? Ну ной, ной! Ты ведь только и можешь, что плакать!

– Борис! – строго одёрнул его Гюль, схватив за руку. Борис отпрянул от друга и сжал кулаки.

– Жаль, что твои родители не пользовались защитой! Будь они хоть на толику умнее, не допустили бы такой ошибки, как твоя жалкая ничтожная жизнь. Мы с тобой одногодки, но ты ведёшь себя как букашка, которая только и хочет, чтобы её пожалели и погладили по головке, но это жизнь, Максим! Жизнь несправедлива и жестока.

– Борис!

– Плачь, плачь! Ты боишься смерти, да?

– Борис!

– Так знай, что я тебя в живых не оставлю!

– Борис!

Гюль резко опустил каску приятеля ему на лицо, заставив замолчать, и грубо встряхнул его за плечи. Все в ужасе переводили взгляды от рыдающего Максима на Бориса и взбешённого Гюля.

– Борис! Что на тебя нашло?! Почему из твоих уст льётся такая поганая речь и брань к человеку, кого жизнь обделила любовью и заботой?! Человеку, который заслуживает жалости, а не жестокости!

– Да потому что это тварь, а не человек! – вскричал Борис, поправив каску и отпрянув от приятеля.

Внезапно раздался громкий шлепок, – Ева Вита, в гневе сжимающая кулак, дала Борису сильную пощёчину. Мужчина замолк на некоторое время, пока не захохотал в лицо рассерженной женщине.

– Да вы все с ума сошли жалеть эту ошибку жизни! Этого абортыша, оборванца без семьи и мозгов, без жалости и сочувствия к людям! Это психопат, который... – на свету сверкнуло лезвие охотничьего ножа. – ...должен умереть!

Одно движение, – и Максим мог быть убит, однако Лев Бездомник вовремя спохватился и заломил руки Бориса за спину, отчего тот выронил нож.

– Да вы сумасшедшие! – вопил Борис, хохоча. – Его убить надо, убить! Он – убийца!

– У кого-нибудь есть верёвка? – вопросил Бездомник.

– Я могу дать ремень, – предложил Стюарт.

– Давай!

– Что вы делаете?! Эй, Гюль, друг мой, помоги!

– Борис, ты обезумел, – хмуро сказал Ворожейкин. – Тебе надо остыть.

Мужчины связали руки обезумевшему ремнём, а ноги – верёвкой, которую нашли на кухне. Гюль со Львом отнесли брыкающегося Бориса в его комнату, дабы тот успокоился. Конечно, его не оставили в одиночестве: Ворожейкин остался с другом, чтобы спокойно поговорить с ним и привести его в чувство.

Остальные завершили завтрак, вымыли посуду и отправились на второй этаж за стол допросов.

– Ну и что на этот раз у нас из улик? – вопрос Пётр, жуя незажжённую сигарету.

– В этот раз у нас мало улик, – покачал головой Стюарт. – Это ваш глаз, господин Убаюкин, который лежал на полу у кровати, и перочинный нож, – он поднял окровавленный нож в пакете, дабы все его увидели. – Чей он?

– Мой, – со вздохом сказал Максим. – Я же говог’ил, все улики будут пг’отив меня. Я ещё с пег’вого убийства понял план убийцы.