Режиссёр смерти: Последний дебют

– Рассказывай!

Табиб осмотрелся; все с интересом смотрели на него и ожидали.

– В общем... мне было девять, когда моя трёхлетняя сестрёнка погибла. Была осень, я в хорошем расположении возвращался со школы. Мама была на работе, дома находился только очень уставший отец, что следил за нашей непослушной и шумной Азизой. Я пришёл домой, но на мой стук никто не отозвался, а за дверью стоял странный шум. Я попробовал открыть дверь, и она оказалась открытой. Зайдя внутрь, я...

Он запнулся, тяжело дыша и смотря куда-то вдаль; взгляд его широко распахнутых от ужаса глаз был расфокусирован, губы дрожали.

– Отец убил и расчленил мою сестру топором, потому что очень устал от шума. Тогда он был долгое время чрезмерно уставший и злой; кроме меня этого никто не замечал. Я предупреждал маму, но тщетно: она меня не слышала.

Когда отец убивал Азизу, я стоял в проёме двери и наблюдал за этим, не смея шелохнуться. После того, как это чудовище посмотрело на меня, я убежал прочь из дому, спрятался в подъезде и вызвал полицию. Ничего внятного я не сказал, кроме адреса. Вскоре отца арестовали, а мы с матерью переехали в Даменсток, и с тех самых пор я стал бояться крови и смерти.

– Но почему ты стал доктором?.. – в ужасе спросил Сэмюель.

– Мама настояла на этом, я же всегда мечтал стать художником. Я часто падал в обмороки на парах, потому меня прозвали «падучим», – Табиб опустил взор на пол. – Ей богу, если выживу, прекращу карьеру доктора и стану художником. С меня достаточно.

Коридор погрузился в панихидное молчание. Всем было невероятно жаль Табиба, которому в детстве пришлось пережить весь этот ужас.

– Ну, – причмокнула губками Илона, – жалко, конечно, твою сестру. Теперь ясно, почему ты так на трупы реагируешь, «падучий», – она тяжело вздохнула. – Прости, я не умею говорить правильные вещи в такие моменты и сочувствовать...

– Что?? Ты извинилась?? – округлились глаза у Бориса.

– Да, но не перед тобой, старый маразматик!

– Мне только сорок, какой старый?!

– Значит, ты выглядишь плохо!

– Хватит ругаться! – прервал их словесные баталии Сэмюель. – Мы Табиба слушали, а не вашу ругань...

– Я закончил. Спасибо за слова поддержки. Я надеюсь, что вы поняли, почему я так боюсь крови и падаю в обмороки. Просто... я часто возвращаюсь в тот день и сожалею, что не смог спасти Азизу. Она очень любила меня и... И, честное слово, больше никогда я не приеду на вызов, как доктор! Если я выживу, вы услышите обо мне, как о художнике.

– Хорошо! – согласились все.

– Кто следующий? – спросила Илона.

– Давайте дадим слово Петру? Кажется, он хочет что-то рассказать, – предложил доктор Такута.

– Тебе показалось, – ответил Пётр Радов, сложив руку на груди и жуя конец сигареты во рту. – Mais je peux vous dire quelque chose... (фр.: Но я могу вам кое-что рассказать...)

– Хорошо, только давай без иностранных фразочек, чтобы все всё поняли.

– Ладно-ладно, постараюсь. Да и рассказчик из меня, как из коровы бабочка, но, надеюсь, вы мне это простите, – Радов откашлялся. – Буквально три года назад я переехал в Даменсток; до этого я жил в Иафосе и преподавал в элитной школе иностранные языки. Ученики очень любили меня и называли самым лучшим учителем, ведь я пытался преподнести материал так, чтобы все всё поняли; в случае, если кто-то что-то не поймёт, они могли обратиться ко мне, и я без криков, ругани разжёвывал им материал. Я любил детишек, как и они любили меня... На всякие конкурсы меня звали, как конферансье, вместе со мной песенки пели, – в общем, я был местной звездой и очень гордился этим, пока не случилось нечто страшное...

Я в последний свой год преподавания вёл один седьмой класс... Помню: девочек было там больше, чем мальчиков, и все хорошие, открытые, радостные были; они меня любили, а я их любил. Из них часто многие оставались на дополнительные, они, так сказать, la connaissance etait recherche (фр.: стремились к знаниям). И девочка там была одна, круглая отличница, смышлёная, интересная, правда, был у неё значительный минус: влюблена она была в меня по уши, всегда в любви признавалась, подарки делала. А я что? Я пытался ей донести, что это неправильно, что так нельзя. Она хоть и была умной, но моих слов не слышала или не понимала, а, может, и не хотела понимать, не знаю.

Каждый вечер она звонила мне, просила помочь ей с уроками, а я, как учитель, помогал. Она была спокойная, тихая, вроде начинала понимать, что я не рассматриваю её как родственную душу. Потому спустя время она угомонилась со своей подростковой влюблённостью. Я тогда и расслабился, а зря.

В то время у меня был короткий роман с моей коллегой – молодой учительницей по истории. Мы были соседями, на работу вместе ходили, как в романтических книгах. Так вот... о нашем с ней романе узнала та девочка, расстроилась, расплакалась и убежала. Мы с коллегой долго искали её, разделились, потом и она пропала. Позже оказалось, что мою тогдашнюю леди убила та самая ученица, а труп нашли в женском туалете. Потом девочка эта спрыгнула с окна четвёртого этажа, оставив свой дневник, где она написала выдуманную историю нашей любви. Даже описывала moments intimes (фр.: интимные моменты), которых у нас даже быть не могло!

А как оказалось ещё позже, девочка тогда уже не была vierge (фр.: девственницей), что стало ещё одной «уликой» против меня. Все тогда в округе поверили её записям, потому мне, по совету полиции, пришлось бежать в столицу. Дело замяли. Не знаю, вспоминают ли про него в той школе, но тогда это было для них самой настоящей трагедией, ведь школа-то была элитной, а этот случай мог разрушить им репутацию, но, к счастью, не разрушил, – Пётр убрал сигарету в портсигар и слабо улыбнулся. – Вот такая история со мной случилась.

– Бедная девочка... Наверное, у неё проблемы были, – предположил Гюль Ворожейкин.

– Peut-etre, peut-etre... (фр: Может быть, может быть...) Ну, я закончил рассказ. Кто следующий обличит свою душу? Может, ты? – он кивнул в сторону Илоны.

– А я что?

– Расскажи о себе.

– Да рассказывать особо нечего... – замялась фотограф. Кажется, она совсем не ожидала, что очередь настигнет её так быстро. – Ну... эм... в школе меня все всегда унижали и обижали за низкий рост и цвет кожи, так как я была одна такой на всю школу: то кипяток на меня «нечаянно» прольют, то в грязь бросят, то свяжут до посиневших рук, то волосы подожгут со словами: «Ты же сама подгорелая, так гори!» Меня... меня вообще никто никогда не любил.

– С твоим-то характером это неудивительно... – буркнул Борис Феодов.

– Нет, не в этом дело!! У меня тогда был совершенно другой характер: я не умела постоять за себя, была молчаливой, слабой и забитой. Я не могла даже слова им сказать, чтобы защититься, а драться я совсем не умела. Я хотела пойти на бокс или что-то наподобие такого, но меня родители не хотели отпускать, так как я «де-евочка», мне нельзя драться и прочий бред. Они не знали, что надо мной издеваются; я боялась им об этом рассказать, боялась, что им тоже причинят боль. Это потом я научилась отвечать обидчикам и... и... сама стала обижать... чтобы меня не... обижали...

Неожиданно для всех она шмыгнула носиком и вытерла мокрые глаза рукавом ночной рубашки.

– Ты плачешь?.. – всё сильнее изумлялся Борис.

– Нет, не плачу! – громко воскликнула Илона и гневно сверкнула мандариновыми глазами. – Только слабаки пускают слёзы! А я не слабая!

Все молчаливо переглянулись, наконец поняв, как сформировался характер задиры у Илоны и почему она всегда над всеми насмехается. Сэмюель Лонеро пододвинулся к ней и ласково погладил её по голове, отчего девушка вздрогнула и рефлекторно схватила его за запястье.