Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

Жанка была редкой сучкой и истеричкой, и Солдат был далеко не плюшевый мишка, но в Юлиных глазах каждый из них стоял несоизмеримо выше любого благополучного обывателя.

Такие как они не умели жить в обществе. Они годами нигде не работали, они пили, курили план, глотали трамадол, кололись винтом, они бились головами об стены, они не находили себе места, они ломали жизни, свои и чужие, они сдыхали в собственной блевотине, они тонули в бытовухе, они сгнивали в тюрьмах, они умели только бухать, создавать проблемы и иногда бренчать на гитарке, они не знали чего хотят, но точно чего не хотят — их повсеместно осуждали, но Юля инстинктивно чувствовала: они правы. Дикие, пьяные, заблеванные, обосранные, обкуренные, избитые, истеричные, ненормальные, смешные, уродливые, отвратительные, нелепые, ползающие, задыхающиеся, воняющие — они все равно правы. Мы правы, подумала Юля, хоть и не было понятно кого можно включить в это понятие «мы».

Юля спросила Солдата что будет с их маленьким сыном. Солдат сказал, поживет у матери, пока я буду сидеть. Мать — отличная старушка, не бухает как мы, сыну будет с ней лучше. Юля пыталась отговорить, говорила что-то, но Солдат лишь небрежно улыбался… У Юли оставались какие-то деньги, и она предложила угостить его пивом. Он покачал головой, сказал «нет», пожелал ей удачи и пошел своей дорогой.

Юля смотрела ему вслед с мучительным чувством, что слов, которые могли бы все изменить, она так и не нашла.

С тех пор прошло больше двух месяцев. Юля не встречала за это время ни Солдата, ни Жанки и ничего о них не слышала. Конечно, это ни о чем не говорило, — Юля и раньше видела их нечасто. Скорее наоборот: если бы Солдат таки задушил Жанку, распространились бы слухи, и Юля бы уже что-то знала.

Потом эмоции прошли, и ей было просто любопытно, — убил он ее или нет.

Она свернула в проходной двор и отошла к стене, пропуская дряхлую, замызганную «копейку». Под ботинками волнами петляла грязь. Мир снова был враждебным. Все вокруг было тусклым, режущим, мучительно заиндевевшим. Юля без толку облизывала обветренные потрескавшиеся губы. Вспотели пятки в шерстяных носках поверх чулков, надетых для более удобной ходьбы в чуть великоватых ботинках. Юля то и дело попадала в потоки холодного ветра и прятала ладони в карманах джинсов.

В наушниках рычал Егор Летов:

Очередь за солнцем на холодном углу Я сяду на колеса, ты сядешь на иглу!

На рюкзаке висели обычные значки: каллиграфическая стилизованная под средневековье надпись «Fuck off!», анархия, «Гражданская оборона», Ленин с мускулистыми руками, показывающий наблюдателю средний палец (факин революшин). Внутри — две кассеты «Гражданки», книга Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом», ручная осколочная граната Ф-1. Рюкзак давит на плечо.

Возле подъезда мерзли и курили два бритоголовых субъекта. Каждый взглянул на Юлю из черной бездны поднятого ворота куртки.

Она поднялась на шестой этаж и долго держала кнопку звонка. Выключив плеер, она услышала за дверью музыку, голоса, приближающиеся шаги. Открыла Наташа, жена Славы. Скучающе оглядев Юлю и, ничего не сказав, она повернулась и ушла в комнату, к голосам. Наташа все еще оставалась привлекательной женщиной, но в ее походке не было уже ничего женского. Юля вошла в прокуренный коридор и захлопнула за собой дверь.

Она навсегда запомнила одну Наташкину фотографию пятилетней давности, еще до знакомства со Славой. Та фотка до сих пор будила в Юле зависть, тоску и лесбийские чувства. Наташа улыбалась, так улыбалась, что хотелось смотреть на ее губы не отрываясь, а потом сделать этой девочке свирепый куннилингус и на исходе ее оргазма хотя бы мельком увидеть ее лицо. В ее глазах — двадцатые годы, Серебряный век, кокаин, петербургские салоны, нереальные оргии с Есениным, Цветаевой, Гиппиус и Маяковским, где все делают все, каприз, невинность, длинные сигары, издевка, свечи, стихи, шампанское… Эту Наташкину фотку нужно было показывать в галереях вместо Моны Лизы. Юлька влюбилась — в ту Наташку, какой она была, в образ, случайно пойманный объективом. Тогда это была девочка-загадка; сейчас: женщина — отвращение. Сутулая, костлявая, равнодушная. Одна мысль о том, что девочка, в которой Юля увидела так много живет с наркоманом, стирает его вонючее белье, а вечерами моет полы в больнице, где старух с никудышным кишечником кормят безвкусными кашками (хотя надо бы тех старух просто перестрелять) — одна эта мысль убивала.

Юля швырнула плеер к гранате, кассетам и Кену Кизи, и повесила рюкзак на крючок рядом с косухой.

Едва заглянув в комнату, Юля поняла, что зашла вовремя. Вокруг похожего на самовар кальяна полулежали на полу, на карематах два престранных незнакомых парня и подсевшая к ним Наташка. Здесь было светлее, и Юля лучше рассмотрела ее, одетую в свободное радужное платье с острым вырезом. На тонких предплечьях сверкали бисером многочисленные фенечки. В углу, на заваленной шмотьем кровати, восседал почти в позе лотоса Славик и безучастно наблюдал за курящими кальян. Рядом с кроватью, прямо на полу, стоял черно-белый телевизор времен образования страны Израиль, валялось с десяток пепельниц и два огромных, в человеческий рост, продолговатых туристских рюкзака. Из одного торчала рукоятка меча, вероятно деревянного. На подоконнике стоял магнитофон и чувственный Гребенщиков разводил в комнате лирическую заумь. Стены были все так же обвешаны плакатами с героями поколения хиппи; с люстры свисали шаманские амулеты; на полках были книги. Возле кальяна стояло черное пластмассовое ведро. В комнате витал запах плана и ароматного табака.

Юле обрадовались. Двух престранных субъектов, выяснилось, звали Саша и Леша. Оба были уже веселые. Саша — коренастый небритый парень в пятнистых штанах цвета хаки и накинутый поверх футболки балахон крестоносца — белый, обрамленный синей каймой, с большими синими крестами спереди и сзади. Где он такой взял, подумала Юля. Леша — интеллигентного вида, в очках и при мефистофельской бородке, одетый в коричневый клетчатый шотландский килт, из-под которого торчат тонкие волосатые ноги, белую рубаху странного пошива и берет.

Оба смотрели на Юлю как на ребенка и в то же время с плохо скрытым сексуальным интересом. Это ее взбесило. Если бы на нее смотрели только как на женщину или только как на ребенка, Юля не испытала бы особых эмоций, но это мерзопакостное сочетание было ей глубоко противно.

— Какие дела, сестричка? — спросил Славик. Не дожидаясь ответа, он обратился к парням. — Угостите сестричку, пусть ей полегчает.

Когда-то такое обращение ее тоже бесило, потом она привыкла.

Леша — пламенный борец за свободу Шотландии, глубоко затянулся из шланга. От этого он весь надулся и даже глаза понабухали в очках и стали похожи на двух разжиревших рыбок, зажатых в рюмках с водкой. Потом выдохнул, с сомнением глянул на Юлю и спросил:

— А ей не рано будет?

— Не ссы, — сказала Юля грубо. Леша ее бесил, — не рано.

— Сестричке можно, — подтвердил Славик.

Леша передал ей шланг. Из него облачками выныривал дым. Внутри кальяна приятно булькало. Юля глубоко вдохнула превосходный табак, вероятно египетский. Тем временем Леша возился с заделанным под «мокрый» бульбулятор ведром, сооружая Юле напас.

— Давай, — сказал он, наконец.

Юля передала шланг Саше, наклонилась и вдохнула. Мир моментально стал лучше и дружелюбнее, даже его цвета тут же приобрели более мягкий оттенок. Славик говна не держит, подумала Юля. Сводный брат за доли секунды превратился в более симпатичную фигуру. Все было хорошо. Юля подложила под задницу декоративную подушечку с вышитыми снежинками и надписью «Хреновое лето» и расслабленно уставилась на шотландца. Они вчетвером сидели на полу и курили кальян, совсем как турки. Возникало ощущение блаженного покоя.

— Классная у тебя юбка, — похвалила Юля, — могу колготки подарить. Будешь деньги зарабатывать.

— Ты что, — сказал Леша миролюбиво, похоже не обидевшись. — Это настоящий шотландский килт, — потом подумал и добавил. — А девочка ничего, с язычком. Ты, Юля, наверное, хотела бы родиться парнем?

— Ты, наверное, тоже.

Наташа хихикнула. Тут же заржал Слава, потом Саша и только Леше было не смешно. Он сделал постно-философскую мину:

— Это из-за килта, да? Грустно, что традиции наших славных предков забыты и осмеяны.