Ричард Длинные Руки - Король-консорт

– Ваше Величество!.. – сказал я весело и дружелюбно, словно заскочил по пути к старому приятелю, – никаких фанфар, никаких церемоний. Зачем они нам, мы же все понимаем!

Он перевел дыхание, проговорил густым голосом:

– Ну да, вы правы… принц.

– Как простой консорт дружественного вам королевства, – пояснил я, – чуточку свернул к вам по дороге… и сразу же ринусь дальше по своим консортьим делам. Ничего срочного, ничего серьезного, так… амурные дела, можно сказать…

Он смотрел исподлобья, но выражение лица не изменилось, хотя я тараторю, как беспечная сорока, что, наверное, должно быть свойственно консорту, но не настоящему мужчине, что привык смирять рабынь ретивых и коням ломать крестцы.

– Ваше Высочество, – проговорил он наконец, – я все же теряюсь в догадках…

Я отмахнулся.

– Да ерунда все, я же сказал. Просто потаращим друг на друга глаза, мы же, мужчины, любопытнее женщин, хоть и не показываем вида. Что пьете, Ваше Величество?

Он спохватился несколько театрально, здесь в глуши даже короли ведут себя естественно и притворяются с некоторым трудом.

– Ах да, вон там стол, давайте туда пересядем…

Глава 2

Слуга торопливо внес два заготовленных кубка из старого темного серебра и с вкрапленными камешками, слишком серыми, чтобы быть драгоценными, значит, просто улавливают неблагополучие, к примеру – яды, а то и вовсе тут же превращают в простую воду.

Я не стал выказывать свои возможности, терпеливо смотрел, как льется в мой кубок кислое слабое вино, сделал глоток и сказал с восторгом:

– О, настоящее натуральное!

Он взглянул несколько озадаченно, я сердито напомнил себе, что здесь все натуральное, даже вино, а он сказал вежливо:

– Рад, что вам понравилось.

– Мы соседи, – напомнил я. – Мезина и Бурнанды трутся краями на протяжении почти сотни миль! За это стоит выпить…

Он кивнул.

– Стоит.

Мы сделали по три мощных глотка и оба одновременно поставили кубки на столешницу. Он впервые улыбнулся.

– Как мне доложили, вы умчались вперед от свиты?

– Да, – подтвердил я. – Свита поехала прямо, а я крюканул. О вас столько говорят, что просто не утерпел. Захотелось самому повидать такого великого человека.

Он уловил в моем голосе сомнение, насторожился.

– А что говорят?

– Да больше о мятеже, – ответил я. – Вроде бы вы подавили его не столько огнем и мечом, сколько умелой дипломатией, переговорами, мелкими уступками.

Он чуточку помрачнел.

– Военных действий тоже хватило. Правда, замки не пришлось брать и сносить, но два довольно крупных сражения… все же состоялись.

– Так это же подвиги! – воскликнул я с пафосом.

Он кивнул.

– Да. Я вообще-то хорош в бою и всегда сам веду конницу в атаку. Но только я предпочел бы вести не на мятежников, это же мои взбунтовавшиеся подданные, а на врага, посягнувшего на священные границы…

– О, – воскликнул я еще громче, – это да, лучше! Хотя и мятежники, за неимением другого противника, сгодятся. Кстати, прибыл ли уже молодой барон? Я имею в виду барона Джильберта Шервина, сына благороднейшего лорда Карвина Хрутера, герцога Сафкердского, Унерольдского и вроде чего-то еще.

Он поморщился.

– А-а-а, мятежник…

– Думаю, – сказал я, – больше дурак, чем мятежник. В молодости все бунтари, вот его и сманили насчет души прекрасные порывы. Его отец, как я понимаю, в мятеже не участвует?

Он кивнул.

– Да, старый лорд хоть и питает симпатии к герцогу Бреттерсу, они дружны с детства, но остался в стороне. Хотя при моем дворе не появляется, но считает, что моя власть должна быть твердой.

– Сын тоже счел бы так, – сообщил я. – Лет через двадцать.

Он хмуро улыбнулся.

– Все шутите. Мятеж есть мятеж, на подавление ушло немало усилий, их можно было бы истратить и поумнее. Уж молчу, что погибли трое из моих доверенных людей. Все считают это доблестью, но мне недостает верных и преданных… Простите, отвечаю с запозданием: нет, еще не прибыл.

– Значит, – сказал я, – у него лошадка не шибко резвая. Это я к тому, что обогнал его. Хотя, конечно, старый лорд дал лучшую.

– А, – сказал он медленно, – вы с ним общались?

– Да, – подтвердил я. – Его едва не убили разбойники… если то были разбойники. Но он добрался до родного замка, провел там ночь, а утром отправился обратно.

Он тяжело вздохнул.

– Слава Богу.

– Что, – спросил я с интересом, – так уж хочется отрубить ему голову?

Он посмотрел несколько холодно.

– А это при чем? Этот молодой лорд Джильберт уже стал притчей во языцех. Это его третья попытка добраться до замка и попрощаться с семьей и родителями!

– Ваше Величество?

Он махнул рукой.

– Если бы не ваше вмешательство, провалилась бы, как я понял, и третья. Я отпустил его почти месяц назад! Еще в разгаре весны. Он помчался к родному замку, но дорогу перегородила разлившаяся река. Он пометался на берегу и, поняв, что наверняка опоздает, решил вернуться.

– Ух ты, – сказал я заинтересованно, – все же вернулся?

– Да, – сказал он раздраженно. – Я велел тащить его на плаху, но советники предложили позволить ему вторую попытку, а то о нем пойдут слагать песни, а обо мне распространится недобрая слава как о бессердечном тиране. Я позволил ему переждать в темнице наводнение, а потом велел дать ему быстрого коня. На второй раз ему помешали обильные дожди, что превратили вполне проходимое раньше болотце в болотище…

– И снова вернулся?

Он хмыкнул.

– Представьте себе. Но был ли у него выбор? Это мы с вами понимаем, что можно и не вернуться. Еще простолюдин понимает, что в этом случае нужно удирать подальше и даже не думать о возвращении. Но рыцарство…

– Честь рода, – согласился я. – Этот юный барон осознает себя только частью великого древа, что тянется из тьмы веков и через наше время должно идти дальше. Потому обязан блюсти! Он же не сам по себе… И что теперь с ним?

Он посмотрел исподлобья.

– А что я могу?.. Закон есть закон, ему подчиняются даже короли. Именно короли и должны показывать пример безусловного подчинения закону. Чтоб все видели, раз уж король склоняется перед законом, то и они обязаны.

– Верно, – согласился я. – Всеобщее подчинение закону – это спокойствие для страны. Король не должен быть выше закона… однако он может иногда смягчать наказание, выказывая милосердие, столь почему-то угодное Господу. И зачем-то внедряемое церковью в общество.