Ричард Длинные Руки - принц-регент

Он буркнул:

— А у вас такое лицо, будто вы именно это имели в виду!

— Темная тень, — сказал я очень серьезно, — появляется, только когда брат Целлестрин спит! Да-да, это я уже установил, хотя сообщать об этом аббату пока не решаюсь.

Отец Леклерк спросил с недоверием:

— Неужели темная тень настолько страшится святости этого тихого, скромного и до предела застенчивого монаха? Тогда это замечательно… Но вы уверены?

— Почти полностью, — сказал я. — Связь в том, что последние трое суток темная тень вообще не появлялась, верно? И все трое суток брат Целлестрин денно и нощно молился у алтаря!

Жильберт посмотрел на Гвальберта, на меня, подтвердил с некоторой нерешительностью:

— Брат паладин поручил мне присматривать за ним, чтобы не переусердствовал, у того здоровье слабое, можем потерять будущего великого святого. Так и сказал, что без подвижников все человечество Господу на хрен не нужно… Это не я говорю, это брат паладин так рек!.. и его нужно либо снова утопить, как Господь уже разок делал, либо огнем Маркуса, о чем есть намек в Святом Писании…

Отец Леклерк прервал:

— Короче!

— Брат Целлестрин, — сказал Жильберт торопливо, — могу подтвердить, трое суток умолял Господа изгнать демона или дать ему и нам силы, чтобы изгнать самим.

— Я тоже видел, — подтвердил Смарагд. — Он там, как жаба под колесом, лежал, раскинув лапы… э-э… руки крестом. И молился.

Они обратили вопрошающие взоры на меня.

— Сегодня, — сказал я с нажимом, — он свалился и спит, и сегодня же сразу из двух мест доложили, что видели эту черную тень!.. Чувствуете, как это связано?

Гвальберт пробурчал:

— Может быть совпадением. А может и нет… Я в самом деле не помню дня, чтобы этот демон мрака появлялся, когда Целлестрин совершал молитву.

— А когда не совершал? — спросил я и пояснил: — Когда просто работал?

Он отмахнулся.

— Целлестрин почти всегда молится. Даже когда работает.

— А работает он усердно, — добавил брат Жильберт на всякий случай. — И всегда бросается на помощь!

— Значит, — сказал я, — не так уж и важно, молится или не молится, лишь бы не спал?

Они переглядывались, брат Жак шумно скреб в затылке, Гвальберт сказал серьезно:

— Вообще-то да. Похоже, он одним своим бодрствованием отпугивает эту тварь.

— Отпугивает мощно, — добавил брат Жильберт. — Она вообще прячется где-то так, что и не усмотришь.

— Тогда как с нею бороться? — спросил я. — Боится она только брата Целлестрина, во всяком случае, избегает. Но справиться с нею, похоже, может только он. Иначе бы эта гадина не пряталась.

Жильберт сказал сердито:

— Почему он один? Не может такого быть, чтобы во всем Храме никто больше…

— Аббат смог бы, — сказал Смарагд, — но его разве заставишь такими мелочами?

— Это не мелочь, — сказал Гвальберт, — хотя да, к аббату идти с такой проблемой не по рангу. Он сам все знает. Мы ничего нового для него не скажем.

— Но сами мы ничего сделать не сможем! — воскликнул Жильберт.

— Аббат все знает, — вмешался Гвальберт. — Если он ничего не делает, то на это есть какие-то причины. Я боюсь называть самую невероятную, но она сама лезет в голову…

Все молчали, поглядывали друг на друга, наконец Гвальберт сказал с сердцем:

— Мне тоже! Аббат может защитить Храм и монастырь от всех демонов на свете, но не может выловить эту блоху, скачущую внутри!.. Просто не может. Орел мух не ловит, лев мышей не давит. Просто не сумеет… Потому если не мы, то эта тварь, с каждым днем все наглея, всех нас разорвет на мелкие кусочки.

Я помалкивал; святость святостью, но у меня есть версия и покруче, о которой пока сказать не решаюсь, вернее, колеблюсь, я же умный, на одной не зацикливаюсь: брат Целлестрин переусердствовал в своем стремлении стать лучше и чище. Со всем пылом и жаром юности изгонял из себя все зло, все темное начало, все худшее и греховное, и… преуспел, на свою голову.

Сейчас он свят, а когда спит, темная половина выходит, и если поначалу просто дебоширила, бесчинствовала, то потом уже и вовсе начала убивать. Эта версия имеет такое же право на существование, как и первая, но мне почему-то кажется более достоверной, хотя первая все-таки проще и реалистичнее, но трудно представить себе, что ужасные демоны страшатся такого милого и застенчивого паренька.

Да и знаю по горькому опыту, что жизнь обычно подбрасывает вариант потруднее. У меня самого это с трудом укладывается в голове, хоть вдоль, хоть поперек, но все же могу предположить и настолько дикое, как раздвоение души брата Целлестрина на светлую часть и темную.

Я в раздумье сотворил всем по кружке бодрящего вина, некрепкого, но сладкого, чтобы головы работали лучше, проговорил без всякой уверенности в том, что делаю правильно:

— Как мне весьма кажется, брат Целлестрин не смирял сугубо плоть, как добросовестно делали все другие братья, даже ставшие подвижниками, а то и святыми. Да-да, он пошел другим путем, весьма новаторским, пошел, пошел и в конце концов дошел…

Смарагд быстро спросил:

— До цели?

— До той, — ответил я, — какую сам себе поставил. А по юности, что всегда стремится совершить нечто эпохальное, он поставил огромную и дерзкую цель, которой, увы, добился.

Отец Леклерк спросил в напряжении:

— Брат паладин?

— Он сумел, — пояснил я, — полностью очистить свою душу! Он разделил ее… разорвал пополам… Это я фигурально, есть во мне поэтическое нечто, какой артист умирает!.. И, разделив душу на чистую и темную половинки, вышвырнул из себя всю гадость, обретя с того дня так изумившую здесь всех святость.

Они разобрали кружки и молча осушили, а когда посмотрели на меня с одинаковым вопросом в честных глазах праведников, я торопливо наполнил их посудины доверху.

Отец Леклерк сделал глоток, подумал обстоятельно и сказал с недоверием:

— И что, вы полагаете, та темная часть его души пошла вот так…

— Да, — подтвердил я.

Он покачал головой.

— Не верю! Душа, если верить Святому Писанию, нематериальна, потому что она душа. Нематериальная, так сказать, душа. Вне материи, ибо создана Господом. Потому может разве что пугать кошмарами, если это нехорошая душа…

Он запнулся, монахи начали переглядываться, наконец брат Жильберт сказал осторожно: